Пол Теру - Коулун Тонг
Красный пакетик «ли синь» с золотыми оттисками китайских иероглифов был Чепу не в новинку — по праздникам гонконгские китайцы дарили друг другу в подобных конвертах «деньги на счастье». Сколько таких он получил от мистера Чака — правда, исключительно на день рождения или на Рождество. Конверт отлично соответствовал ледяной чопорности квартиры Хуна, всему этому ритуалу вопросов, которые остаются без ответов.
— Откройте, если желаете.
Чеп сжал края пакета, затем, поднатужившись, дунул в него с открытого конца. В надутом пакете обнаружилась сложенная бумажка, которую Чеп достал и развернул. То был чек Китайского банка на пятьдесят тысяч долларов — что-то около четырех тысяч двухсот фунтов, — выписанный на его имя.
— Вашей матери я уже вручил такой же.
— Благодарствую, — пробурчал Чеп, вновь употребив материнское выражение. О чеке она и словом не обмолвилась.
Подумаешь, чек. Китайский чек — как вообще все китайское — это лишь имитация, обманка, которую заведомо нельзя использовать по назначению. Образец бутафорского искусства, не более того. Чек, несомненно, ничем не обеспечен — в лучшем случае это символические деньги, которые нельзя пустить в оборот, неисполнимое ритуальное обещание. Все они букашки при бумажках, эти гонконгские китайцы — мастаки выписывать фиктивные векселя, сбивать цену и завышать накладные расходы. Для Чепа этот чек в красном конверте был чем-то несерьезным — а сказать по чести, оскорбительным, — но, чтобы не дразнить Хуна, Чеп отбарабанил все приличествующие случаю фразы.
— Это не идет на счет компании «Полная луна», — пояснил Хун, яростно кивая. — Это подарок лично вам. Маленький презент другу от друга. В знак благодарности и доверия.
Опять деликатность по-китайски: в самый щекотливый момент сунуть тебе пачку денег. Как в таких случаях водилось, намерения дарителя были абсолютно прозрачны: связать Чепа какими-то обязательствами, заморочить ему голову, отвлечь — но зачем?
Чеп не сомневался: Хун нарочно помешал ему додумать до конца какую-то важную мысль, но какую?
С недоуменной улыбкой Чеп начал потерянно озираться по сторонам. Наткнулся взглядом на часы. Они по-прежнему показывали четверть четвертого. Стрелки не двигались. Значит, часы не отстают, а стоят. И еще одна тревожная деталь — стекло, прикрывавшее циферблат, исчезло. Вероятно, разбилось — тогда и часы остановились. Прикинув все это в уме, Чеп вспомнил о своем вопросе.
— Судя по всему, А Фу исчезла.
— Да?
Как Чеп уже имел случай узнать, Хун особым образом выражал безразличие к теме разговора или нежелание ее касаться: согнув руки в локтях, начинал судорожно подергивать пальцами, точно отряхивая с них воду.
— А Фу уже неделю не появляется на работе.
Маской Хуну служила гримаса человека, которому в лицо дует сильный ветер: щеки втянуты, вместо глаз — узкие щелочки, никаких эмоций. Что действительно умеют делать китайцы, так это блефовать с непроницаемым видом.
— И мы гадаем, где она, — швырнул Чеп в это равнодушное лицо.
— Очевидно, ей нездоровится. Она дома.
— Женщина, с которой они вместе снимают квартиру, ее не видела. Она очень волнуется. И я тоже.
— И я.
— Это хорошо. Потому что вы видели ее последним, — заявил Чеп.
И встал с кресла. Хун начал обходить Чепа сбоку, словно стараясь преградить ему путь, но тот, оттеснив китайца, прошел через всю комнату к окну. Выглянув наружу и увидев свое здание, он так поразился гармонии прямых линий, связывающих это окно с его собственными окнами, что невольно потянулся рукой к стене и ухватился за горку.
— Осторожно, — произнес Хун, шагнув к нему.
Пальцы Чепа, пройдя сквозь дверцу горки, натолкнулись на полку. Стекло в дверце отсутствовало. Керамика, прежде заполнявшая горку, исчезла. Безделушек на полках поубавилось. Серебряная ложка, раскрашенная жестяная кошка, медный колокольчик — и все. Где же фарфор? Где стекло?
Чеп стоял на замусоренном, не покрытом ковром полу, в комнате с голыми стенами, где из дверцы горки и с циферблата мертвых часов исчезли стекла. В квартире китайца, где царит полный Китай, — какая-то почти противоестественная пустота.
Жители Гонконга редко принимают гостей у себя дома, но если уж до этого доходит, кичатся своей бытовой техникой и прочими игрушками: неисправимые любители транжирить деньги, они ненавидят фамильные реликвии, зато обожают чудесные современные приспособления. Бывшие беженцы, они превыше всего ценят движимое, портативное имущество, то, с чем можно легко удрать. Но унылая квартира Хуна полностью отвечала представлениям Чепа о настоящем, континентальном Китае: бережливость на грани помешательства, противный запах капусты, жареной лапши, изъеденных грибком ног; дома, где люди в подштанниках сидят на твердых стульях и чихнуть боятся.
— А Фу ушла из ресторана с вами.
— Вы сами видели, как мы ушли?
Чеп замялся.
Прежде чем он подобрал ответ, Хун перешел в атаку:
— Видите? Вы очень ошибаетесь.
Чеп хотел было сказать, что Мэйпин видела, как они уехали вместе на такси, но передумал. Ее лучше не вмешивать.
— Может быть, А Фу поехала погостить к родственникам в Китай.
— Она боялась туда ездить. Она хотела эмигрировать в Канаду.
— Вот и объяснение, — заявил Хун. — Она уехала в Канаду. Она молода. Молодые иногда поступают безответственно.
— Она работала на моей фабрике, — возразил Чеп. — Ни одного прогула, ни одного опоздания.
Хун не переставал улыбаться, но это была гримаса на ветру, сощуренные глаза, вглядывающиеся в грозовое небо.
— Кто о ней расспрашивает?
— Я.
— Но вы сказали «мы гадаем».
Чеп пристально уставился на него.
— Пожалуйста, сядьте, — попросил Хун.
Вместо этого Чеп подбоченился и заявил:
— Если она пропала без вести, это должна расследовать полиция.
— Плохая идея, — заявил Хун. — Полиция только создаст проблемы.
Чепу было противно слышать от Хуна ровно те же слова, которые он сам сказал Мэйпин.
— Проблемы вам?
— Проблемы нам.
— С А Фу могло что-нибудь случиться, — сказал Чеп и сделал шаг к Хуну.
Тот не шелохнулся. Спокойно сказал:
— В порядке полицейского расследования они станут проверять вашу фирму. Ваши документы и мои. Они обнаружат, что мы учредили новую компанию на Каймановых островах и что деньги противозаконным образом переводятся на другие счета. Видите?
Но Чеп, не слушая, возразил:
— Я не обязан вам ничего продавать!
Все тем же спокойным тоном Хун добавил:
— И ваша мать может счесть, что все это ужасно не ко времени.
Чеп прикусил язык. Как же его бесил этот тон, этот высокомерно-самонадеянный голос — и тем сильнее бесил, чем яснее Чеп понимал: Хун угадал верно. Мать и впрямь призывает: «Не встревай!» Такова уж ее натура — кстати, роднящая Бетти с китайцами.
Хун, раздирающий куриные ножки, выдергивающий жесткие сухожилия, гложущий желтые голени; его перекошенные губы, когда китаец, объедаясь курятиной, описывал процедуру умерщвления птицы; «Я хочу съесть вашу ножку» и скандал из-за горькой дыни; резкое движение, которым он сунул в рот А Фу дешевый нефритовый кулончик, — все это всплыло в памяти Чепа, когда он заглянул в лицо Хуну. В этой череде картинок была та же логика, что и в увертюре, предупреждающей слушателя о том, что сейчас совершится страшное преступление.
Увидев все эти картинки на китайском свитке, догадаешься, даже не видя трупа: совершено убийство.
— Ваша мать желала бы, чтобы вы не совали нос в чужие дела.
Чеп увидел все явственно: во время схватки ковры сбились, часы полетели на пол, горка опрокинулась — отсюда разбитые стекла. А Фу отбивалась как могла. Хун изо всей силы ударил ее по голове, возможно размозжив череп, и кровь девушки забрызгала белые мохнатые ковры. Вещественных доказательств в комнате нет, вещественные доказательства исчезли — и именно эта спартанская опрятность доказывает факт совершения кровавого преступления. Совсем как в Китае. Убогий вид квартиры — это убогий пейзаж Китая, страны, которую чисто вымели и упростили силы хаоса: бунты, террор, массовые казни, война. А Гонконг — наоборот, безобидный беспорядок огромного чердака, просто груда изношенных или устаревших вещей.
— Кто-нибудь спросит, — не сдавался Чеп.
— Только тот, кто любит соваться в чужие дела.
— В Гонконге таких предостаточно. Это вам не Китай, знаете ли.
— А Фу там, где она хочет быть. — Хун смерил его долгим взглядом. — Нехорошо вмешиваться в чужую частную жизнь.
— Если человек умер своей смертью, это частное дело, — сказал Чеп. — Если ее убили, это касается всех.
— Думаю, ваша мать с этим не согласится.
Вновь проявив редкую находчивость — как раньше, когда, заполняя неловкую паузу, предложил Чепу чаю, — Хун спросил:
