Д. Томас - Белый отель
К счастью, на следующей станции, уже в Италии, к составу прицепили несколько пустых вагонов; по поезду прошли проводники и приказали всем, кто едет вторым классом, занять свои места. Фрау Эрдман облегченно вздохнула и расположилась в своем купе поудобнее. Времени оставалось достаточно, чтобы пройтись по всей партитуре; но самая первая сцена, в которой усталые крестьяне возвращаются с полей, навеяла сон, и она перестала читать. Когда поезд проезжал окрестности Милана, она стала нервничать, с трудом заставила себя дышать нормально. Встала перед зеркалом, чтобы поправить прическу и накрасить губы. Вдруг все поймут, что она уже слишком стара, чтобы играть юную девушку? Перед глазами возникла сценка: у встречающих заметно вытягиваются лица, на них написано разочарование.
Но если те, кто собрался на перроне, испытали подобное чувство, они умело скрыли его. Высокий, немного сутулый, лысеющий мужчина с поклоном выступил вперед, представившись сеньором Фонтини, директором театра. Его низенькая, пухлая, аляповато одетая жена сделала реверанс; фрау Эрдман пожала руки еще четырем или пяти встречающим, в смятении пропустив мимо ушей их имена. Потом ее ослепили вспышки фотокамер; сеньор Фонтини с помощью своих товарищей буквально пронес ее сквозь гудящую толпу репортеров, выкрикивавших вопросы диве, держа наготове блокноты. В сутолоке она оставила в купе один из чемоданов, некий помощник администратора бегом отправился за ним. Наконец, они покинули вокзал, над ней услужливо раскрыли зонтик, чтобы уберечь от дождя, посадили в автомобиль и повезли в отель. В вестибюле здания, расположенного в самом сердце города, ожидала еще одна группа встречающих, и ей вручили букет цветов. Но сеньор Фонтини, не желавший трепать нервы своей приглашенной звезде — замене Серебряковой, проложил путь к лифту и лично проводил в предназначенный для нее номер на третьем этаже. Посыльный и швейцар, держась немного позади, тащили багаж. Сеньор Фонтини поцеловал ей руку и предложил отдохнуть несколько часов. В половине девятого он пригласит ее на ужин. Оставшись в роскошном номере, фрау Эрдман без сил опустилась на диван. Просторные, богато обставленные апартаменты вполне подошли бы особе царской крови. Всюду стояли вазы с цветами. Она скинула одежду, приготовила ванну. Нежась в теплой воде, наслаждалась комфортом и чувствовала, будто ее окружили всеобщей заботой. Но что случится, если ее выступление не оправдает такого внимания?
Одевшись для ужина, она присела за небольшой кабинет, — он стоял у окна, выходившего на оживленную улицу, — и быстро набросала несколько строк на открытке, предназначенной тете. «Милая тетечка! Снаружи льет, как из ведра, в моих апартаментах цветы как в оранжерее. Да, именно апартаментах! Я потрясена тем, какое значение мне здесь придают. Я не о цветах! Боюсь, что не смогу спокойно перенести ужин, не говоря уже о завтрашней репетиции, а тем более — о выступлении! Наверное, придется упасть с лестницы и сломать ногу. С любовью, Лиза».
А внизу, за богатым столом, казалось, стонущем под тяжестью серебряных приборов, хрусталя и цветов, царила великая Серебрякова, прекрасная, стройная, элегантная, несмотря на сломанную руку. В тридцать с небольшим уже одна из величайших сопрано в мире. Она должна была вернуться в Советский Союз вчера, но решила задержаться, чтобы пожелать удачи преемнице. Лизу поразило доброе отношение к ней звезды такой величины. Мадам Серебрякова даже заявила, что давно восхищалась голосом фрау Эрдман: в Вене она слышала в ее исполнении «Травиату». Сама она тогда совершала свое первое турне за рубежом, и ее еще никто не знал.
Ее добродушный юмор и теплота заставили Лизу расслабиться. Русская дива очень смешно рассказывала, как упала с лестницы театра, а потом тщетно пыталась продолжить выступления. «Я поняла, что ничего не получится, — деланно бесстрастным тоном говорила она, — только когда увидела, как хохочут зрители». Они не восприняли юную романтическую Татьяну, на протяжении всей оперы, действие которой охватывает много лет, демонстрирующую руку на перевязи. Один из ведущих критиков, похвалив Серебрякову за мужество, ехидно посетовал на то, как плохо лечили переломы в царской России.
«Тогда мы попробовали дублершу», — со вздохом сообщил сеньор Фонтини и развел руками. — «Что тут скажешь? Ужасно. Три вечера спустя мы играли в пустом театре. Но завтра, обещаю вам, проблем со зрителями не будет. Ваш приезд вызвал огромный интерес».
Он так настойчиво подчеркивал ее важность, словно пытался создать впечатление, будто Серебрякова звезда второй величины, а дирекция с самого начала хотела видеть у себя именно Эрдман. Лиза с улыбкой выслушала его лесть, ничуть не обманываясь относительно реального положения дел. Однако ее постепенно охватила странное чувство, что она действительно может спеть партию Татьяны не хуже русской знаменитости. Она больше не беспокоилась и о своем возрасте: четвертый участник ужина, известный русский баритон, оказался намного старше, чем она себе представляла. Виктор Беренштейн, который исполнял партию Онегина, щеголял совершенно седой гривой волос, ему наверняка минуло пятьдесят. Тучнеющий мужчина с землистым цветом лица, он, щурясь сквозь стекла массивных очков в роговой оправе, рассматривал свою новую партнершу. Лиза тоже оглядела его. Как хорошо, что она всего лишь инструмент, доносящий до зрителя музыку Чайковского и слова Пушкина, отметила она про себя; в реальной жизни даже представить трудно, как можно влюбиться в такого Онегина, при всем его шарме и дружелюбии. Самым привлекательным в этом человеке, кроме голоса, конечно, были его руки. Мускулистые, но удивительно деликатные и выразительные, они казались изящнее своего хозяина. Он даже бифштекс разрезал красиво, держа нож своими длинными тонкими пальцами.
Как и Серебрякова, Беренштейн выразил восхищение ее голосом. Он очень рад, что она сразу согласилась приехать. Он слышал запись Шуберта в ее исполнении на старой шипящей грампластинке. Лиза сообщила, что ни разу не записывалась; подобная неловкость заставила его покраснеть, и он стал сосредоточенно кромсать жесткий кусочек мяса.
Оба русских исполнителя (они требовали, чтобы к ним обращались по имени, Виктор и Вера) работали в Киевской опере. Лиза стала расспрашивать их о прекрасном городе, где она на самом деле родилась. В ее биографии такое не упоминалось, и разговор оживился, а Виктор понемногу оправился от неловкости. Когда ей исполнился год, они переехали в Одессу, обьяснила Лиза, потом она несколько раз побывала в Киеве во время каникул. Ей тогда очень понравилось. Собеседники в один голос превозносили красоты родного города. Конечно, здесь был сущий кошмар, но мало-помалу, нормальная жизнь налаживается. Доказательство — их приезд в Милан. Раньше их отправляли за границу только в составе группы с массой запретов.
«Вы никогда не хотели вернуться?» — спросила Вера. — «Не скучаете по родине?»
Лиза покачала головой. «Я не знаю даже, где моя родина. Я выросла на Украине, но моя мать полька. Говорят, во мне есть даже румынская кровь! Я живу в Вене почти двадцать лет. Вот и попробуйте угадать, где мой дом!» Собеседники понимающе кивнули. То же самое можно сказать и о них. Вера родилась в Ленинграде, Виктор родом из Грузии, оба они евреи. «Я имею в виду национальность, а не религию», — торопливо прибавила Вера. Явно стремясь включить в разговор заскучавшего сеньора Фонтини, она спросила, что считает своим домом он. «Ла Скалу», — ответил итальянец. Все рассмеялись, а Виктор предложил тост в честь прекрасной родины хозяина.
Обстановка оживилась, за столом много смеялись. Вера демонстрировала суховатый юмор, а Лиза, немало удивив присутствующих, и даже саму себя, просто сыпала остротами. Возбужденная всеобщим вниманием и выпитым вином, она заставила всех корчиться от смеха, рассказывая одну за другой абсурдные, но правдивые истории. Виктор чуть было не подавился вином.
Серебрякова предупредила, чтобы он не пил слишком много. Завтра утром репетиция, на его пении могут сказаться последствия сегодняшних излишеств. «Он опьянеет даже от молока», — доверительно сообщила она Лизе, не обращая внимания на его протестующие возгласы. Ерунда, уверял Виктор, он ни разу в жизни не напился. Вера молча закатила глаза. «Ты права», — вздохнул он, отодвинув подальше полупустой бокал; Серебрякова одобрительно похлопала его по руке. В ответ он стал поглаживать ее ладонь Они нежно улыбались, не отрывая глаз друг от друга. Лиза уже решила, что между ними существует интимная связь. Сначала она подумала, что их связывает просто дружба, товарищеские отношения людей, проработавших много лет в одном театре, а теперь оказавшихся вместе на чужбине. Казалось совершенно естественным, что, когда они переговаривались, подбирая подходящую фразу на итальянском, называли друг друга на «ты». Но позже, глядя на подвыпившего Виктора, она поняла, что они любовники. Лизу немного шокировало, что Серебрякова с ее безупречными чертами, овальным личиком, продолговатыми зелеными глазами и длинными светлыми волосами (серебристыми, как и ее фамилия), выбрала себе такого непрезентабельного мужчину намного старше ее. Воистину, вкусы у всех разные. Маленькое открытие по непонятной причине расстроило ее. Дело не в ханжеской морали, хотя она знала, что у Серебряковой есть муж, и ее партнер тоже явно не был холостяком. Возможно, ее неприятно поразило то, что они даже не пытались скрыть свою связь. Например, пожелав доброй ночи сеньору Фонтини и зайдя в лифт, Вера закрыла глаза и положила голову на плечо Виктора; только неудобная повязка на руке помешала теснее прижаться к нему. Беренштейн обнял ее за талию и стал гладить волосы. Когда они вышли на втором этаже и попрощались с фрау Эрдман, он и не подумал убрать руку.
