Максим Кантор - Учебник рисования

Экипаж Колобашкина, в числе прочих советских пилотов, принимал участие в боях под Харамой. Колобашкин сделал четыре вылета; после победы под Харамой его откомандировали в Мадрид. Сделал он два вылета и в районе Гвадалахары, во время наступления итальянцев и марокканцев. По рассказам, его самолет подбили; Колобашкин с Лукоморовым выбрасывались на парашютах в расположение марокканских частей, но умудрились вернуться к своим позициям. Как выбирались они, Колобашкин не говорил, а стрелок Лукоморов, боготворивший пилота и любивший живописать его подвиги, рассказывал так: «идут двое черномазых к Колобане. Куда, думаю, прете мужики? Смерти ищите, негритята? Ну, куда вы лезете, убьет же вас Колобаня, он же не интернационалист». И, описывая схватку, Лукоморов смеялся театральным смехом и тряс русым чубом. Под Мадридом Колобашкин и получил свое прозвище «дикий Колобаня», отражавшее его дикую манеру вождения самолета и неприятный характер. Формально он находился в распоряжении генерала Малиновского, носящего загадочный титул военного советника, фактически подчинялся хаосу обороны. Ждали очередного штурма, у каждого руководителя партии было свое мнение по поводу тактики обороны. Вместе со стрелком Лукоморовым Колобашкин болтался по городу, находил русских или поляков, то есть тех, с кем мог говорить, выпивал и ждал, когда прикажут взлетать.

В казарму, где проходил разговор анархистов и пилота Колобашкина, вошли две женщины.

Женщины не были молоды, но война и волнение делали их неотразимыми. Марианна Герилья была в глухом черном платье до пят, наподобие тех, что носили испанские крестьянки и коммунистка Ибаррури. На плоской груди ее был зеленый бант, спину она держала неестественно прямо и смотрела поверх голов. Ее спутница, которую звали Ида Рихтер, носила платье тревожного розового цвета, высокую прическу и туфли на каблуках. Женщины дополняли друг друга: порой природа соединяет подруг таким образом, что их уже трудно представить по отдельности. В особенности это касается персонажей публичных: допустим, московские барышни Роза Кранц и Голда Стерн неизменно появлялись на публике вдвоем, и делили одну социальную роль на двоих. В Мадриде тех лет все привыкли воспринимать Иду Рихтер и Марианну Герилья как единое целое — просто Ида Рихтер имела репутацию романтической особы, а Герилья слыла жестокой и расчетливой. Ида Рихтер состояла политическим комиссаром при генерале Малиновском, роль Герильи определить было трудно. Официально она числилась информатором Коминтерна, Третьего Интернационала, а что это значило конкретно, никто не знал. Она появлялась в неожиданных местах, произносила пылкие речи. В Мадриде тех лет ни одно решение не принималось без учета мнения этих женщин. Обеим приписывали несчетное количество романов.

— Завтра с утра, — пылко сказала Ида Рихтер, обращаясь к Колобашкину, — приготовьтесь, начнем рано. Поднимем авиацию, потом — артподготовка, — женщина произносила военные термины накрашенными губами, артикулировала их отчетливо и звонко, и могло показаться, что есть нечто особо привлекательное в артподготовке, — к девяти двинем танки. Преимущество контрнаступления в том, что противник рассчитывает на то, что мы заняты рытьем окопов и обороной. Мы их удивим.

— Еще бы, — сказал грубый анархист, — то-то они удивятся.

— Наконец выработано общее решение и получено согласие всех штабов.

— Мы договорились, — подтвердила Герилья.

— Вот теперь, — сказал анархист, — окопы точно не понадобятся. Надо сразу могилы рыть.

Окопы стали предметом особой шутки, редкий боец не поминал запрет рытья окопов.

Следом за женщинами вошел молодой человек с лицом пыльным и странным. Странность лица объяснялась тем, что человеку было больно, но боль он сдерживал, оттого черты лица застыли в неестественном напряжении. Человек с лицом неподвижным от боли прижимал раненую левую руку к груди. Войдя в комнату, он совершил усилие, отпустил левую руку, и поднес правую к виску, отдавая честь.

— Комиссариат иностранных дел, капитан Луговой, нахожусь временно при штабе адмирала Кузнецова. Прибыл из Картахены. Товарищ Герилья, комиссар Рихтер, — он расстегнул две пуговицы на френче, достал пакет, — мои документы, депеша — все здесь. Прошу ознакомиться.

Вручив пакет, Луговой опять подхватил свою левую руку, зажал ее там, где, видимо, болело. Луговому было не более двадцати лет, но — то ли из-за ранения, то ли из-за ответственного поручения — он казался старше. Говорил он медленно, опять-таки по причине ранения, каждое слово отделялось от другого мучительной паузой. Эта манера речи также делала его взрослее. Он был самым молодым в комнате, но возраст был вытерт с его лица.

— Нам каждый боец дорог, — сказала Герилья, ознакомившись с пакетом, — В Мадриде решается судьба истории.

— На этот счет указаний нет, — сказал Луговой.

Пакет попал в руки Иды Рихтер, теперь она читала бумагу.

— Я со своей стороны, как комиссар фронта, выражаю несогласие. Самолеты нам нужны для контрнаступления.

— Не уполномочен вступать в дискуссии.

— Кем не уполномочен? — спросила резко Ида Рихтер.

Молодой человек сказал. Он выговорил имя председателя Совнаркома Молотова медленно, и, несмотря на то, что имя было коротким, сказал его в два приема, с паузой.

— Проверим ваши полномочия, — сказала Герилья, — Не сомневайтесь.

— Проверяйте.

Грубый анархист сказал:

— Теперь столько указаний, если всем следовать — свихнешься. У всякого дурака свое мнение. Сидят по штабам, чай пьют, и решения принимают. Надо выбирать, какому приказу подчиняться, — он замотал вокруг шеи черный шарф, — а какой — игнорировать. Собака лает — ветер носит.

— Приказ касается вас, — сказала Герилья Колобашкину. — Вашу эскадрилью отзывают из Мадрида. Малиновскому больше не подчиняетесь, переходите под начало адмирала Кузнецова. Будете сопровождать морской транспорт из Картахены. Довольны?

— Я расцениваю это как срыв операции, — сказала Ида Рихтер, выговорив слово «операция» особенно выразительно.

— Я называю это предательством, — сказала Герилья.

— Вот и решай, — сказал интеллигентный анархист, — ты с кем, с политическими демагогами или с теми, кто сражается за свободу.

— Нас, может, пристрелят завтра, — добавил его товарищ, — а вы там, в России, и не почешитесь.

— Продали революцию, — сказал интеллигентный анархист. А его товарищ добавил:

— Проститутки.

Тема предательства революции, столь живо обсуждавшаяся в осажденном Мадриде, оставалась актуальной и спустя шестьдесят лет — в московских разговорах. Иным, пылким участникам бесед, даже казалось, что их город окружен врагами, точь-в-точь как республиканский Мадрид, и, подобно Мадриду, его разъедает изнутри измена. Ситуация шаткая, уверенности в завтрашнем дне нет. Свободы провозглашены, но прочны ли эти свободы? Если разобраться, то где эти хваленые завоевания демократии? В кармане осели у Балабоса и Левкоева. А есть ли надежда, что они поделятся завоеваниями с народом? Крайне смутная надежда, скорее всего — не поделятся, потому что очень жадные. Себе — дворцы и яхты, а народу — что? Они, может быть, поделятся прибылью с кремлевскими чиновниками, они, вероятно, платят отступное самому президенту, но вот народу? Нет, с народом делиться никто не собирался. Если все оставить, как есть, ползучая контрреволюция (выражаясь в терминах революционных эпох) сведет завоевания демократии на нет. Во всяком случае, именно так казалось старому диссиденту Виктору Маркину, и мнение свое он высказывал при всяком удобном случае. Концепция Маркина заключалась в том, что процесс либерализации социума — незавершен, гражданское общество лишь провозглашено, но не построено. Антибольшевистская революция должна, подобно большевистской, пройти два этапа. В таком подходе имелась логика: если в семнадцатом году переход к большевистской диктатуре состоялся в два этапа, то есть, к буржуазной республике, а от нее — к власти Советов, то и обратный процесс должен совершаться зеркально. Первый этап — возврат к буржуазной республике — был осуществлен, но свободомыслящие люди настаивали на том, что этого недостаточно, требуется новое усилие.

— Застряли на этапе Февраля, — говорил Маркин, — а это, сами знаете, чем чревато. Образуется новая номенклатура и — мало-помалу — они вернутся к советским временам. Сменят одно руководство на другое, вот и все. Следующий шаг необходим, а сделать его — уже сил нет. Затянули, — говорил старый диссидент, — затянули процесс.

Роза Кранц, обдумывая стратегию, привлекла в союзники Виктора Маркина; с ним, Славой Поставцом и Борисом Кузиным решила она объединить усилия в поддержке блока Тушинский-Дупель. Кандидатуру Поставца она обсудила с Луговым, и старый аппаратчик благосклонно отозвался о выборе Розы. Вам нужен порядочный политтехнолог, сказал он, в конце концов, даже правое дело нуждается в определенной интриге и планировании. Вы не представляете, Розочка, сказал ей Луговой, сколько энергии требуется, чтобы решить простой, в сущности, вопрос. Но вы справитесь, уверен. Немного работы, и мы сделаем так, что у страны не будет выбора: блок Тушинский-Дупель — единственное решение. В том, что политическое будущее у этого блока существует, в том, что никакой разумной альтернативы ему нет, Роза постаралась убедить своих друзей. Роза Кранц справедливо посчитала, что те личности, что оказались не у дел в новой России — проявят живой интерес к кампании, и следует использовать их темперамент для борьбы. Галерея Поставца была использована как штаб новой партии — на местах, где обычно сидели, дожидаясь заказов и продаж, прогрессивные художники — сегодня сидели интеллигенты, те, знаменитые интеллигенты первых перестроечных лет. Роза с удовольствием оглядела сходку карбонариев — недурной набор, все люди незаурядные. Вот ссутулился на стуле постаревший Захар Первачев, вот наклонил большую умную голову Савелий Бештау, вот и седой Маркин, перспектива подпольной работы вдохнула жизнь в старика, явился и Струев, сел в углу, оскалился.