Максим Кантор - Учебник рисования

— Если хочешь знать, мы были близки к победе. Вопрос стоит следующим образом: если сегодня не заберем власть — демагоги предадут идею.

— Так берите власть, если так.

— Мы уступаем силе, вот и все. Мы вынуждены идти на компромиссы. Решения здесь принимают люди морально нечистоплотные. Знаешь, это отчаянное чувство одиночества, когда ты один знаешь правду и можешь ее выкрикнуть, а тебе не дают.

— Один человек не может знать всю правду. Выходит крикун на трибуну — прикажешь ему верить? Правду знает народ, не надо мешать народу. Я состою в СНТ, — сказал грубый анархист, — и не верю в политические махинации. Наш лозунг: Не голосуй!

— Народ знает правду, но не может ее выразить, — сказал анархист троцкистской ориентации. — Если мы победим, в каждом штабе найдется человек, который захочет говорить от имени народа. Тогда тебе придется голосовать.

— Еще бы, — поддержал его Колобашкин.

— За что мы сражаемся? — спросил интеллигентный анархист, и немедленно получил ответ грубого анархиста:

— За свободу!

— Верно, а за какую свободу? Вот где неразбериха. Партий больше, чем оружия. Кого ни спроси — все за свободу, тогда почему анархистов держат в тюрьме? Почему Дуррате арестовали? Почему забастовки запрещены? Почему преследуют Нина? Мы обязаны прояснить вопросы политическим путем. Только выработав общую программу, дадим отпор фашистам.

— Пока голосовать будешь, всех перестреляют.

— Но голосовать надо. Надо определиться. Вот ты, например, кто? — спросил анархист у Колобашкина, — коммунист?

— Нет, — сказал Колобашкин, — куда мне.

— Может быть, ты анархист — и сам об этом не знаешь? Может быть, ты — стихийный бакунинец, как думаешь?

— Вряд ли.

— Или ты за богатых? За новую форму порабощения человека?

— За что?

— Я пошутил, друг. Из тебя слова не вытянешь, вот я и решил тебя расшевелить. Ты за богатых — или за бедных? Я вижу, ты не интересуешься политикой. Заметь, мой друг, если ты не интересуешься политикой, то политика заинтересуется тобой — это еще Ленин сказал. Надеюсь, хотя бы Ленина ты знаешь? Твой товарищ, лейтенант Лукоморов, показался мне более образованным человеком. Я дал ему статью Троцкого. Ты бы видел, как горели глаза товарища Лукоморова! Жаль, что он отсутствует сегодня, он бы принял участие в нашей беседе.

— Товарищ Лукоморов болен, — сказал Колобашкин, — спирта обкушался пополам с хересом, теперь блюет. Не может придти.

— Жаль, мы бы поспорили. Мы сражаемся за то, чтобы каждый имел свои прогрессивные взгляды, был независимой личностью. Ты говоришь одно, я — другое, но стоим мы плечом к плечу. Вот за это, друг, мы готовы умереть.

— А, — сказал Колобашкин, — теперь понятно.

— Между прочим, — сказал анархист, — уборка сахарной свеклы в анархо-синдикалистких коммунах на тридцать процентов выше, чем в остальных хозяйствах Астурии.

— А везде сколько убирают?

— Вообще не убирают. Война идет.

— И на войне есть хочется.

— Только не свеклу, — и анархист засмеялся, — Негрин небось не свеклу кушает.

— Негрин скушает идею свободы! — сказал интеллигентный анархист с надрывом.

— Маркс писал, — сказал другой анархист, — что от анархии прямая дорога к мелкобуржуазности. Многие, к сожалению, пошли этим путем.

— Ты ошибаешься, товарищ, — сказал другой анархист, — Маркс не писал этого.

— Нет, писал. Сегодня ты вступил в политический диалог, стал искать компромиссы, завтра тебе придется договариваться с богатыми проститутками. Продали революцию.

— Мы спросим у товарища Герильи.

— О проститутках? — грубый анархист засмеялся.

— Мы спросим ее о позиции Карла Маркса.

— Она что, и с Марксом тоже спала? — спросил грубый анархист.

— Ты не должен так говорить. Стыдно. Можешь говорить что угодно про Негрина или Асанью, пожалуйста. Ты не имеешь права оскорблять Марианну Герилья. Она — воплощенная революция.

— Согласен, она — воплощенная революция, и Рихтер — тоже. Две воплощенные революции. И дерут их все, кому не лень.

Разговор происходил в осажденном Мадриде, когда до путча полковника Касады и падения города оставалось больше года. Город еще удерживали, и победа при Хараме, откуда прибыл Колобашкин, добавила осажденным уверенности. Они доказали себе и Франко, что могут сражаться, теперь им казалось, что город они отстоят. Победой был каждый прожитый день — и чем дольше стоял Мадрид, тем убедительнее выглядела политика республики. Впрочем, никакой политики не существовало — все свелось к обороне города, и на дальнейшее планов не было. Прошло уже три штурма города, они были отбиты, но сил на оборону не осталось. По слухам, Гитлер и Муссолини уже открыто слали свои войска на подмогу Франко — штурмовать Мадрид, и никто не знал, сколько войск они прислали. Говорили, что много. Корреспондент коммунистических газет Артур Кестлер видел, как в Севилью прибывают немецкие солдаты, посланные нацистской партией, Гитлером, — они переодеваются в белую испанскую форму, со свастикой на пилотках. В небе над Мадридом сражались самолеты легиона Кондор с советскими эскадрильями. Русские отбивали атаки немецкой авиации, и общее мнение гласило, что русские летают лучше. Город был окружен, но люди развлекали себя мыслями, что он неприступен. Более того, говорили, что удачное контрнаступление вполне возможно. Если победить под Гвадалахарой, если Советская Россия пришлет вдесятеро больше оружия, чем она присылает, если сюда придут советские войска — победа вполне реальна. Если республика сплотит свои силы — она непобедима. Важно всем партиям договориться. Договориться не получалось. Правительство Ларго Кабальеро ушло в отставку, наступил, что называется, политический кризис, однако ни сам Кабальеро, ни его преемник Негрин, ни президент Асанья еще не собирались бежать во Францию. Кабальеро съездил в Марсель, но вернулся, не остался, говорили, что он набирал во Франции добровольцев, договаривался с Блюмом. Шансы оставались — непонятно на что, но оставались. Если поглядеть на карту — все выглядело безнадежно. Вся Испания контролировалась франкистами, держался Мадрид, держалась пока Барселона, да в Басконии сражались баски. Мадрид оживился с прибытием добровольцев из разных стран; они комплектовали интербригады, и возникло ощущение, что всему миру не безразлична оборона Мадрида. В городе говорили на разных языках, солдаты носили пеструю форму, люди разных наций называли друг друга «товарищ». Если в реальной истории века (а не в политических утопиях) существовал пример интернационального объединения, то это были бригады Мадрида тридцать седьмого года. В сущности, Мадрид тех лет явился реальным воплощением идеи Интернационала, осталось решить, какого именно. С тех, марксистских пор, возникло несколько прожектов возможного интернационального объединения людей, и авторы этих прожектов имели основания полагать, что это именно их чаянья воплощаются сегодня. Фактически в осажденном городе присутствовали представители всех возможных Интернационалов, придуманных чиновниками и утопистами: социалисты Второго Интернационала, коммунисты и агенты Сталина, числящие себя в Интернационале Третьем, троцкисты, именующие себя Четвертым Интернационалом — все эти люди сражались по одну сторону фронта. Можно было решить, что интернациональная идея свободы все же существует, что пролетарии (ну, не вполне, конечно, пролетарии, но словом — свободолюбивые люди всех стран) действительно хотят объединиться, и им даже все равно, соответствует ли буквально их программа — программе их товарищей. Пафос Первого Интернационала (то есть, невоплощенный проект объединения угнетенных, наглухо забытый в ходе аппаратных интриг коммунистического движения) овладел приехавшими в этот город — когда город уже был обречен. В отеле Флорида писатели и журналисты писали заметки, некоторые — художественные произведения. У них, этих смелых, или просто авантюрных, людей была уверенность в том, что в данной точке мира решается судьба истории. Словно существовало нечто такое, не вполне четко проговоренное, но очевидное, что объединяло людей всех стран. Несмотря на политические разногласия, а подчас и благодаря им (за свободу же боремся, как не поспорить?) вырабатывался некий пьянящий элемент социальной таблицы — как его определить? Некоторые употребляли слово «свобода», другие «справедливость», кто-то «социализм», иные «республика», но все тщились выразить одно: качество жизни, необходимое миру в целом, неизбежную стадию общественного развития, основанную на добре и милосердии. Некоторые в это даже верили. Мало кто из них представлял — или даже хотел думать о том, — что для всего остального мира судьба Мадрида была так же безразлична, как для коммунистического движения — судьба Первого Интернационала. Еще точнее будет сказать, что с определенных пор судьба Мадрида была решена. Пылкие энтузиасты еще стремились в Мадрид, но общего решения это не отменяло.