Эрик Сигал - Однокурсники
— Нет-нет, — Дэнни поддержал разговор, — мне очень интересно.
— В самом деле? — обрадовалась Мария.
— Конечно, — ответил Дэнни. — А кто будет хореографом?
— Э-э, видите ли, — засмущалась Мария, — скорее всего я. Но хочу сказать, я не совсем новичок в этом деле. Я училась у Марты Грэхэм и…
— Ну что вы, — подчеркнуто великодушно произнес Дэнни, — я тоже еще только учусь. Может, мы с вами поужинаем в Элиоте и обговорим все?
— Вот это да, это же просто замечательно. Давайте я встречу вас у кабинета коменданта общежития, скажем, в пять тридцать или около того?
— Нет, — сказал Дэнни. — Может, подойдете к пяти? Мы бы обсудили все у меня в комнате, прежде чем идти в столовую.
А про себя он подумал: «Если эта Мария окажется страшненькой, я просто не поведу ее ужинать».
— У вас в комнате?
Голос ее немного дрогнул — было слышно, что девушка снова нервничает.
— Ну… да, — ответил он учтивым тоном. — У меня здесь рояль и все, что нужно. Если вас это не устраивает, можно встретиться, например, в Пейн-холле. Но в любом случае мне необходимо, чтобы рядом был инструмент.
— Нет-нет, все в порядке, — быстро заговорила Мария Пасторе, хотя в голосе ее все равно слышалось волнение. — Давайте у вас в комнате. Итак, увидимся в среду в пять. Я буду очень рада. Спасибо.
Она повесила трубку. А Дэнни подумал: «Интересно, буду ли я рад и насколько?»
Ровно в пять часов, в среду 14 ноября, раздался стук в дверь Дэнни Росси.
— Войдите, — крикнул он, затягивая галстук, и потянул носом. Кажется, он перестарался с лосьоном после бритья. Теперь вся комната пропахла одеколоном «Олд спайс».
Он бросился к окну и приподнял раму на несколько сантиметров. А затем открыл дверь.
— Привет, — сказала Мария Пасторе.
Она была такая высокая, что Дэнни не сразу увидел ее лицо. Но то, что первым бросилось ему в глаза, было весьма занимательным, и он задержал там взгляд, прежде чем перевести его выше.
Лицо у нее тоже было очень хорошеньким. Длинные черные волосы оттеняли большие выразительные средиземноморские глаза. Сомнений нет — они обязательно пойдут ужинать в «Элиот» сегодня. И пускай там у всех челюсти отвалятся от изумления.
— Спасибо, что дали мне возможность поговорить с вами. Марию так и переполнял восторг.
— Ну что вы, это вам спасибо, — галантно ответил Дэнни Росси. — Ваша идея меня заинтересовала.
— Вообще-то я еще не успела вам толком все объяснить, — робко заметила она.
— О, — произнес Дэнни Росси. — Я хотел сказать, ваше предложение сочинить музыку к балету весьма заманчиво. А… разрешите ваше пальто?
— Нет, спасибо, — неуверенно ответила Мария, — мне кажется, здесь немного прохладно.
— Ах да, — сказал Дэнни и поспешил закрыть окно. — Мне нравится свежий воздух. Помогает сохранять ясность мыслей, знаете ли.
Он жестом пригласил ее присесть. Она так и сделала и на протяжении всего разговора сидела, кутаясь в пальто. Дэнни понимал, что девушка делает так не только из-за низкой температуры в комнате.
«Она стесняется, — подумал он. — Но я все-таки увижу, что скрывается под пальто, по крайней мере, когда мы пойдем в столовую».
— Выпьете чего-нибудь? — спросил он.
— Нет, благодарю. Для танцоров это совсем не полезно.
— Я подумал, может, капельку шерри.
Он доверял студенческой поговорке: «От виски девчонки игривы, от шерри они шаловливы».
— Мне в самом деле не нравится алкоголь, — чуть ли не извиняющимся тоном произнесла Мария.
— Тогда колу? — предложил Дэнни.
— Хорошо.
Слушая, как она рассказывает о своем замысле поставить короткий балет, Дэнни все гадал, чувствует ли она, что он раздевает ее взглядом. Впрочем, она очень нервничала и вряд ли замечала что-либо вокруг.
На то, чтобы изложить свою концепцию балета, у нее ушло полчаса.
Оказывается, она проштудировала «Идиллии» Теокрита, «Эклоги» Вергилия и сделала несколько важных выписок из труда Роберта Грейвса «Греческая мифология» — все эти материалы она собирала для написания либретто будущего балета, который ей хотелось бы назвать «Аркадия» («Например, прекрасным эпизодом могла бы быть сцена встречи Аполлона и Дафны»). Ведущие танцоры играли бы пастухов и пастушек, а для комического разнообразия можно включить повторяющийся мотив гротескных сатиров, которые гоняются по сцене за нимфами.
Дэнни решил, что идея просто потрясающая. Похоже, проект этот обещает стать чертовски увлекательным.
На другой день за обедом несколько парней, которых он даже не знал, подходили по очереди к его столику, чтобы отметить необычайную миловидность его подружки, с которой он ужинал накануне. Дэнни улыбался по-мужски, с напускной бравадой.
Да уж, подобных девушек еще никто и никогда не приводил в столовую «Элиот-хауса». А когда известные пошляки подошли к нему и напрямую спросили: «Росси, как у тебя с ней — выходит?», он даже не стал обсуждать с ними эту тему, дабы благородно обезопасить честь Марии Пасторе.
Но правда заключалась в другом: провожая ее до Рэдклиффа — он думал, что вряд ли ему когда-нибудь удастся с ней сблизиться, даже просто поцеловаться. Уж слишком она высокая. И хотя благодаря их совместным планам она теперь часто будет бывать у него в комнате, никаких шансов на прогресс в отношениях между ними ему не светит.
Ибо ее рост — метр семьдесят пять, а Белоснежку, как известно, с гномами связывала исключительно платоническая дружба.
Из дневника Эндрю Элиота
12 ноября 1956 года
Существует общепринятое ошибочное представление, будто всем преппи на все плевать и они в любой ситуации способны сохранять спокойствие. Невозмутимость. Самообладание. Никогда не страдают язвой желудка. Никогда даже не потеют, и волосы у них всегда причесаны. Позвольте мне опровергнуть это суждение. У каждого преппи есть глаза. А также руки, мужские органы, душевные волнения. И если преппи уколоть, то у него пойдет кровь. А если причинить ему боль, он даже может заплакать.
Так и случилось с моим давнишним приятелем и соседом Майклом Уиглсвортом, «бостонским брамином»[29] — рослым красавцем, капитаном команды гребцов и в целом хорошим парнем.
Ничто из вышеперечисленного, ни даже искренняя привязанность к нему всех членов экипажа лодки и приятелей из «Порца» или восхищение многочисленных друзей из «Элиот-хауса» — не смогло сохранить его разум невредимым. Когда он приехал на уик-энд домой в Фэрфилд, его невеста ни с того ни с сего объявила ему, что по зрелом размышлении она решила выйти замуж за парня постарше — которому под тридцать.
Уиг, казалось, воспринял все это со стоическим спокойствием. По крайней мере, пока не вернулся в колледж. И вот однажды вечером, проходя мимо очереди в столовой, он бодрым голосом сообщил одному из приятелей, накрывавшему на стол: «Убью-ка я рождественскую индейку!»
Поскольку он все время хихикал, сестры-хозяйки тоже стали смеяться. Но затем из-за пазухи мешковатого, потертого твидового пиджака от «Дж. Пресса» Уиг извлек пожарный топор. И, дико размахивая им, принялся гоняться за «индейкой» — которая, вероятно, мерещилась ему повсюду — по периметру помещения столовой.
Столы опрокинулись, тарелки разлетелись в стороны. Все — преподаватели, студенты, гостьи из Клиффа — в ужасе бросились врассыпную. Кто-то позвал копов из кампуса, но когда те прибыли, то тоже перепугались до смерти. Единственным человеком, который, сохраняя спокойствие, сумел справиться с ситуацией, оказался старший преподаватель Уитни Портер. Он неспешно подошел к Уигу и недрогнувшим голосом невозмутимо поинтересовался, нужен ли Майклу еще топорик.
Этот невинный вопрос, так своеобразно сформулированный, заставил Уига прекратить махать топором и задуматься. Ответил он не сразу. Скорее всего, он начал постепенно осознавать, что в руках его находится смертельно опасное оружие, а для каких целей — это ему было не совсем ясно.
С той же сверхъестественной безмятежностью Уитни попросил у Уига топорик.
Уиглсворт был в высшей степени вежливым человеком. Он незамедлительно передал инструмент (рукоятью вперед) старшему преподавателю со словами: «Пожалуйста, сэр, доктор Портер».
К этому времени подоспели два врача из студенческой поликлиники. Медики вывели Майка наружу, а мистер Портер настоял на том, чтобы сопровождать его в больницу, — уверен, те двое были бесконечно ему благодарны.
Как только мне разрешили, я отправился его навестить. И сердце мое сжалось от боли, когда я увидел нашего гарвардского Геркулеса таким беспомощным. Он без конца то плакал, то смеялся. Врач сказал, что ему «понадобится длительный отдых». Иными словами, они и сами не знают, когда ему станет лучше и станет ли.
