Эрвин Штритматтер - Избранное

Письма оборачивались два месяца. Килограмма кофе Серно не получил. Поэтому он прирезал к своим владениям принадлежавший его другу кусок земли и весь его перепахал. Земля кормит хозяина.

Время шло. Серно опять растолстел, и его болезнь печени снова напомнила о себе. Он приспособился к новым обстоятельствам и стал даже вроде как социалистом. Запретил жене говорить о работниках и прислуге и держал разве что «помощников» по хозяйству и дому. Он даже пошел дальше и сделал своих «помощников» участниками в прибылях, которые ежегодно приносило его хозяйство.

Каждый год перед началом весенней страды Серно устраивал «праздник весов». «Помощники» взвешивали его на товарных весах. Сколько фунтов он прибавил, столько его люди получили шпика или колбасы, по выбору, не в счет своего жалованья.

Вот и опять пришла эта пора. Праздник будет проходить на гумне. Сегодня явился даже Мампе Горемыка, рабочий от случая к случаю, переносчик вестей, ни от чего не отказчик и пьянчуга. Ради праздника он обулся в высокие сапоги на меху.

Тощая фрау Серно ставит литр пшеничной водки на соломорезку. Герман Вейхельт готовит весы. Девушки-работницы плетут венок из вьющихся вечнозеленых растений и вплетают в него самые пышные прошлогодние колосья.

Мампе Горемыка караулит водку и пробует ее. Случалось, что в нее подливали воды. Кроме того, он заботится, чтобы девушкам не досталось много этого жидкого хлеба:

— Ничего нет на свете противнее пьяной бабы!

С этим согласен и Герман Вейхельт. Всем известно, что водка — адское варево.

Мампе Горемыка не разуверяет Германа. Он просто становится на его место, живо отпивает из бутылки, потом сует два пальца в рот и свистит. Дверь отворяется. Толстый Серно выходит на крыльцо.

В легком летнем костюме, стуча деревянными башмаками на босу ногу, хозяин проходит по гумну. Тонкие летние штаны натягиваются на его здоровенных ляжках.

Мампе Горемыка снова отпивает глоток. Черт, сидящий в водке, придает ему отваги. Он ощупывает тонкие штаны Серно.

— Ты что, и зимой ходишь без подштанников?

— Не задавай дурацких вопросов, здесь девушки. — Серно — человек суровый и нравственный. Кухарка хихикает. Ее подручная тычет Германа под ребра. Герман вздрагивает, словно его укусил змий с райского древа жизни.

Серно босиком становится на весы. Мампе Горемыка передвигает рычаги. Двенадцать глаз вперяются в цифры на шкале весов. Восемь глаз челяди, четыре глаза хозяев. Восемь глаз и четыре глаза с совсем различными желаниями за радужной оболочкой.

Один центнер одиннадцать фунтов — прошлогодний вес Серно. Гири с шумом съезжают вниз. Серно гнусаво хохочет. Он сбавил в весе.

Мампе Горемыка присаживается на корточки и трясет весы.

— Да они совсем разладились!

Кухарка расстилает мешковину на гумне. Хозяин становится на нее. Герман хлопочет у весов. Игра двенадцати глаз возобновляется: гири лезут вверх.

— Ура! — Мампе Горемыка ставит дополнительные гири. — Многовато! — Мампе одну гирю снимает. Ставит другую, поменьше, опять побольше, а кухарка и ее подручная тем временем прикладываются к беспризорной бутылке.

Наконец вес определился. Серно прибавил два с половиной фунта. Молоденькая подручная морщит носик.

— Больше не тянет!

Кухарка опять прикладывается к уже початой бутылке. Человек ведь нуждается в утешении. Мампе Горемыка ее отнимает, и уже навсегда.

Серно влезает в деревянные башмаки.

— Вы меня не щадили, вот и результат. Человек, которого не жалеют, спадает с тела.

Шепот, подмигивание, тайное неудовольствие.

Кухарка вешает на жирную шею Серно вечнозеленый венок.

— Дай тебе бог хорошего аппетита, хозяин!

— В таком случае готовь повкуснее!

Кухарка корчит кислую мину.

— Все кривлянье, — говорит подручная.

Взгляд хозяйки останавливается на ней. Девчонка высовывает язык.

— Это еще что такое?

— Проветриваю язык, в водке был спирт.

Опечаленный Герман не отходит от весов. Один только Мампе Горемыка не огорчен из-за того, что Серно мало прибавил в весе. У него, слава тебе господи, в последнее время есть другие побочные доходы.

Тощая хозяйка раздает продукты. Серно, как разукрашенный призовой бык, вышагивает по двору и, довольный, скрывается в доме. «Праздник весов» окончен.

Может быть, в этот торжественный день Серно следовало сунуть себе в карман десятифунтовую гирю, чтобы потянуть на десять фунтов побольше?

Герман Вейхельт убирает весы и гири с гумна. Обычно приоткрытые губы благочестивого человека теперь судорожно сжаты. Герман намеревался поднести пасторше свой честно заработанный шпик. Но два с половиной фунта — это что же такое? Еле хватит зайца нашпиговать. Вот Оле уверял, что в его новом крестьянском содружестве все будет как у древних христиан: что мое — то твое!

Тихий мартовский вечер. Ранняя весна набирает силы. Уж не пугнуть ли ей снежком скороспелые почки? Или обласкать их солнышком?

Оле чудится, что он слышит биение сердца Аннгрет из гостиной: «Так-так-так!» Нет, это шутит над ним его собственное сердце. Да успокойся ты, неугомонный мускул! Былое счастье не греет! Остановка — это как яма на дороге ищущего. Яму замело снегом воспоминаний, ищущий не видит ее и падает. Никаких остановок, никаких падений!

Оле отправляется к Иозефу Барташу, заходит к Карлу Либшеру. Оба они переселенцы, ретивые участники «Крестьянской помощи», самые подходящие кандидаты для крестьянского содружества.

Иозеф Барташ человек степенный и сдержанный. Шаг, который перевернет всю его жизнь, он должен обдумать. Нелегко ему было пустить корни на новой почве.

Он задумчиво слушает блистательные планы Оле, но не ударяет с ним по рукам, как легкомысленный Франц Буммель, ведь содружество-то пока невидимое!

— Тут еще подумать надо!

Карл Либшер, человек серьезный и к тому же коммунист, тоже не вынимает руки из карманов.

— Это ведь не корову или лошадь купить! Может быть, стоит съездить в Россию и посмотреть, как это там делается?

У Оле нет времени путешествовать. Два сомневающихся, два отказа. Как нужно ему где-нибудь отвести душу, найти распахнутые двери, открытое сердце, но Антона нет в живых.

Мартовский месяц уже высоко поднялся над трубой, когда Оле подходит к своему дому. На пороге сидит человек. Он уткнулся носом в узелок с вещами и спит. Оле будит его. Печально-благочестивые глаза Германа Вейхельта смотрят на Оле.

— Вот я и пришел. Где моя комната?

— Ах ты, небесный конь с копытом! — Пораженный Оле два раза перекрутился вокруг собственной оси.

Герман чуть не плачет из-за нечестивых оборотов речи своего нового хозяина и учителя.

— Где же я теперь голову приклоню?

У Оле язык присох к гортани. Зубы стучат. Его дело встало на ноги и в мартовскую ночь, при двух градусах ниже нуля, совершает на него нападение. Куда же ему прикажете девать первого члена крестьянского содружества?

Двое мужчин в растерянности стоят под ночным небом. Оле чешет затылок.

— Н-да, комната! Разве что клеть. — Но все равно ее не сравнишь с убогой работницкой каморкой Германа. И лампочка там в семьдесят пять свечей.

Герман ошалелыми глазами смотрит на яркий электрический свет. Экономно-благочестивая улыбка играет на его губах. Да, здесь он и без очков сможет читать Библию, но разве в новом содружестве будет только свет, а кроватей не будет?

Будет, все будет! Со временем Герман обзаведется двумя кроватями: для будней и для воскресных дней. Речь идет об одной-единственной ночи. Ему, Оле, в такие решающие ночи случалось спать на голой земле, с валуном вместо подушки под головой. Была бы цель в жизни, а поспать без кровати — это сущие пустяки.

Оле набивает соломой три мешка. Ароматная овсяная солома — истинная услада носу. Он кладет мешки рядком, старается сгладить ямы и рытвины и еще приносит несколько влажных снопов.

— Ничего нет приятнее свежего запаха лошадей! — Ну, теперь у Германа кровать — как на небесах.

У Германа другое представление о кровати, которая его ждет на небесах.

— Не греши, Оле! — Он развязывает узелок и вешает костюм, в котором ходит в церковь, на маховое колесо соломорезки.

На прощанье Герман пожал руку церковному старосте Серно, как это заведено везде и всюду. Серно отвалил ему три фунта шпика сверх зарплаты. Но Герман не дал себя соблазнить. Он уже принадлежит к новому крестьянскому содружеству! Сейчас он смиренно стоит перед своим ложем.

— Я вверил себя в руки божьи и твои, Оле. Смотрите не ввергните меня в беду!

У Оле кружится голова. Герман возвысил его до бога. Сейчас он пойдет и принесет ему белую простыню. Герман просит еще чего-нибудь поесть, хоть немножко. Свой наградной шпик он есть не вправе. Шпик обещан пасторше. Это уже небесное достояние.