Эрвин Штритматтер - Электричество

Эрвин Штритматтер

Электричество

Четверть гектара песка за домом — картофельное поле. Старый Адам сажает, поливает, убирает картофель, иначе ему не прокормить двух свиней, замурованных в свинарнике. Картофель циркулирует по свиным внутренностям, превращается в навоз, который старый Адам разбрасывает по полю, чтобы посадить в него новый картофель.

Он кормит кур, пасет гусей, пилит и колет дрова для печи, ежедневно таскает от колодца в ста метрах от дома по десять, а то и по двадцать ведер воды, вода превращается в помои, и он снова выносит ее вон. В саду и на огороде он разрыхляет лопатой слежавшуюся землю, сажает и пропалывает овощи, орудуя ножницами, наводит порядок среди фруктовых деревьев, окуривает на них цветы, чтобы защитить их от весенних заморозков, присматривает за внуком, норовящим выкинуть очередную сумасшедшую штуку, помогает соседям, говорит мало, предпочитая размышлять, а стало быть, делает больше, чем может показаться. Таков старый Адам.

Гуси — жаркое, кутающееся в перья будущего тюфяка, переваливающееся на розовых лапках. Почему они не улетают на Мартинов день? Ведь у них есть крылья. Но человек приручил их, вывел и выкормил. Он отучил их летать. Проклятое двуногое, человек!

Он устроил так, что жизненный путь курицы от цыпленка до суповой миски вымощен ее собственными яйцами, он заставляет ее откладывать яйца в ящики и корзины, таскает их из-под самого ее гузна, и она уже не удивляется, находя в своем гнезде постоянно всего лишь одно-единственное яйцо. Ох и хитрец, этот человек!

Из сорняка, дикой редьки, он вывел и домашнюю редьку, и редис, и кольраби, и брюкву, и красную капусту, и белую капусту — и все это человек, человек! Старый Адам гордится человеком.

Ему около шестидесяти, половину жизни он провел в лесу. Нынешний лес — это уже не темные кущи, где обретались боги Урана и Урины, где змеи предлагали человеку выращенный монахами изысканный плод, как на изображениях рая у старых итальянцев. Лес подчинился человеку, и мы, его хозяева, производим в нем посадки, травим майского жука, истребляем осоку, подрезаем слишком разросшиеся сосны и прореживаем его.

Валили лес, и под внезапным порывом ветра большая сосна упала неудачно, задела соседнее дерево, обломив на нем толстый сук. Сук рухнул вниз и раздробил колено, а колено принадлежало правой ноге старого Адама. Чтобы сэкономить на бритье, он отпустил себе в больнице окладистую бороду.

Он любит лес. Но говорить так на хуторе не принято, высокими словами здесь не бросаются, как прелыми сливами. Скажем так: старый Адам не прочь побродить по лесу. Он собирает грибы. Грибы — не то что растения, яйца или тем паче животные. Есть такой сорт — зеленушки, растут по самым колеям на лесных дорогах, там, где и пырею, самой цепкой из всех травок, не удержаться. Зеленушка, словно скроенная при помощи циркуля и линейки, снаружи выстроена из мелкого песочка. Снизу шляпка у нее дивного зеленого цвета. Отварные, с уксусом, они очень хороши на вкус. В этом старый Адам знает толк.

На дороге с длинномерного прицепа сгружают деревянные столбы. «Свет будет!» — говорит зять как бы между прочим, как тот старик в Библии: «Да будет свет!» Разве человек — бог? И так уж все уши протрубили об этом свете. Два правительства обещали свет жителям хутора, а новому правительству всего-то два года. Нет, старый Адам не верит в свет.

Хозяйство принадлежит дочери. Его комнатенка — ящик, вмещающий девяносто кубометров пропитанного табачным запахом воздуха. За вычетом пространства, занятого столом, шкафом, комодом и кроватью, остается еще семьдесят пять кубометров дедовского воздуха.

На стенах — фотографии, козлиные и оленьи рога, большие цифры, двойка и пятерка, из посеребренного картона: 25. В ящике комода — книги с потемневшими по углам страницами: их листали, послюнив палец.

Над кроватью — выдержанный в коричневых тонах снимок, на нем серьезная женщина с детским носиком, Адамиха. Она умерла от заражения крови. На другой фотографии он сам с женой и тремя детьми; ребятишки растрепанные, как будто щелчок аппарата застал их врасплох. Мальчики погибли в войну, черт бы ее побрал! Малышка с большим бантом — дочка, у которой он и живет. На снимке в черной рамке — он один, молодой, верхом на лошади. Конная артиллерия, 1905 год, Ратенов. «Смелей, друзья, по коням. На память о моей военной службе».

Дочь — в свое время горничная у жены местного помещика, уголки ее школьных учебников уже были чисты — сейчас бухгалтер в народном имении; в народном имении работает трактористом и зять.

Время идет. Человек измеряет его событиями собственной жизни. Мечта о свете становится былью.

Вот явились пятеро, прислонили к высоким соснам свои разбитые велосипеды. Велосипед — стальной каркас, железные ноги, превращающие человека в скорохода, — теперь редкость. Нет шин, хотя они всего лишь превратившаяся в эластичную резину древесная смола. Из-за этой войны все вокруг вынуждены ходить на своих двоих. Шины для ног, башмаки, тоже до́роги, потому что дорога́ скотина. Взрослые люди играли с огнем и загорелись не только дома и хлевы соседей. У пожара — свои законы.

Одна велосипедная шина, пусть даже латаная-перелатаная, сберегает подошвы башмаков. Из рваных шин делают подошвы, а когда они снашиваются до дыр, их выбрасывают на опушку леса. Если кто-нибудь работает в лесу, но не запасся теплой одеждой, он разводит себе из них костер и греется. Одно переходит в другое, одно в другое, пока не теряется из виду.

На приезжих выцветшие спецовки, куда только подевалась их былая голубизна. На обед холодную картошку в мундире они заедают свекольным мармеладом. Они роют ямы вдоль дороги: один-два кубометра пустоты в земной коре тут же заполняются воздухом, а кучи выброшенной ими земли теснят лесной кислород. Там, где одно, нет места другому. В ямы, просмоленными концами вниз, они ставят столбы, снова засыпают ямы землей, и воздух вновь должен отступить. Вечный круговорот.

У одного из них что-то случилось с ногами. Он совершил скачок назад в царство зверей: к своим деревянным башмакам он пристегивает железные когти и карабкается вверх, туда, где когда-то была верхушка дерева. Гуси ковыляют к могиле Адольфа Шедлиха, щиплют бегонии, удобряют зеленым кизяком пеларгонии: старый Адам совсем позабыл о них.

А тот, что с когтями на ногах, прикручивает к верхушке обструганного дерева фарфоровую крону. Каждые пятьдесят метров — столб, и так полтора километра, до самой деревни; старый Адам сам видел.

Два дня никого не было, а потом они вернулись по воздуху, наподобие цирковых акробатов, и теперь по лысым столбам до самого хутора протянулись две тоненькие колеи — для того, кто должен прийти.

В его лексиконе, наряду с другими новыми словечками, утвердились изоляторы. За ужином он произносит это слово громко, во всеуслышание. Семейство дивится. Изоляторы, конечно, можно было бы назвать руками столбов, которыми лысые сосны протягивают друг другу провода. Но ведь каждое новое изобретение обогащает словарную копилку человечества новыми словами и понятиями, и кто чурается их, кажется смешным. Ну можно ли назвать электричество каким-нибудь из уже имеющихся слов, какой-нибудь светоносной силой?

Он крепко заинтересовался электрическими проводами. Когда линию тянули в деревню, его это не трогало: деревенские и без того любили поважничать — и то у них, и се. Что ж, торчать, что ли, под окном какого-нибудь толстосума и таращиться на яркий свет? А теперь деревенские уж не смогут дразнить хуторских керосинными душами. Старый Адам проникся уважением к новому правительству.

Три дома, четыре сараям — вот и весь хутор. К каждой постройке спереди приштукатурили по паре изоляторов. Два дня спустя все дома оказались соединены проводами, связаны друг с другом, как собаки в своре.

Приезжие ползают по чердакам, орудуют в комнатах. У дома появились железные внутренности. Трубки из белой жести спускаются по стенам, извиваются в углах и кончаются посреди потолка. Из этих жестяных трубок в ожидании ламп наподобие развязанных шнурков свешиваются оплетенные провода.

Корявым большим пальцем он нажимает на выключатель, и лампочка вспыхивает. Случилось нечто чрезвычайно важное: два нервных волокна связали хутор с большим миром, и старый Адам верит в свет.

Вечером в комнатах безбожно светло. Они еще раз зажигают керосиновые лампы и устраивают соревнование. Керосиновые лампы горят на всю катушку, аж коптят, но за маленькой электрической лампочкой им не угнаться. Темно-желтая уютность керосинового света уже никого не привлекает. Уютность — это просто-напросто недозрелая яркость, сопровождаемая запахом керосина. Электрическая лампочка — это солнце в доме, она побеждает. Внук считает волосинки на тыльной стороне ладони. Дочь находит, что не мешало бы заново побелить стены. Зять, экзаменуя новый свет, читает книгу о дизельных тракторах. Старый Адам с карманными часами в руках стоит перед счетчиком, пытаясь установить, сколько минут в киловатт-часе, шестьдесят или сколько-нибудь еще? От такого обилия света все здесь в хуторе немного ошалели.