Эльмира Нетесова - Колымское эхо

—    Но почему я? Ведь полно других. Там от меня больше пользы. Сюда возьмете грамотно­го, с опытом. Ведь я только курсы закончил. Вы возьмете с образованием.

—    Тебе много ума иметь не надо. Лишь бы умел расписываться и не лез бы не в свои дела. Есть люди поумнее. Они все решат и за тебя.

—   Я боюсь, а вдруг не справлюсь?

—    Не ссы, деревня! Там даже придурку бо­яться нечего. Валяй отсюда, не отнимай так мно­го времени! — ответили мне в госбезопасности. Нигде меня не хотели слушать и первое время следили в оба глаза. Бывало, сраный сержант НКВД совал мне в морду свои грязные кулаки за малейший промах и называл так, что в гла­зах темнело. Я молчал, Варя, боясь за сына. У этих варваров жалости не было. И не приведись сказать ему хоть слово. Что было бы в сле­дующий миг с моим сыном, я уже не знаю. Вот так и жил. Лучше бы я не додышал до того времени.

—   А как-нибудь уехать, скрыться от них, раз­ве было нельзя? — спросила Варвара.

—    Я готов был даже в могилу закопаться. Но они и там достали бы меня. Ведь я никогда не был карьеристом, не стремился к высоким должностям. Я стыдился сообщать своим, где и кем работаю, как будто у меня на лбу горело клеймо проклятия. Поверишь, я выпивал, часто прикидывался пьяным, но и это не помогло. Зна­ешь, как однажды пригрозили:

—    Еще раз ужрешься, изуродуем так, что вся родня от тебя откажется, и сляпаем из тебя иди­ота. До конца жизни будешь канать в психушке на потеху всем. Я уже знал, что выполнить это им ничего не стоит.

—    Будь послушным, с тебя больше ничего не требуется. Все так просто. Но когда приез­жал с проверкой на зону, я потом долго не мог уснуть и вскоре понял, почему именно меня впихнули на эту должность. Считали, что ослеп­ленный званием разучусь думать и окончатель­но потеряю совесть.

—    Игорь, а почему теперь мне все говорите? Зачем? — спросила баба.

—    Варя, это называется раскаянием, или за­поздалой исповедью. Пришло мое время, мне скоро уходить на тот свет. Кто-то должен знать обо мне хоть малую толику правды. Знай, было очень нелегко и непросто.

—    Игорь! Но я и сегодня ничем не могу тебе помочь.

—    А чем поможешь. Я и не прошу о том. Все прошло. Но живет в душе и в памяти. И я нево­лен над собою ни в одном дне. Я зову смерть, но и она не щадит, все медлит.

—    Отвлекись, Игорь. Заставь себя не думать о Колыме. Найди себе женщину, какие-то забо­ты и забудь все, что связано с Магаданом.

—    Я пытался.

—    И что?

—    Бабы слушать меня не хотят. Им плевать, кем я был. Им главное, какую пенсию получаю. И еще, есть ли у меня в каком-нибудь городе приличное жилье. Другое им до мандолины. И так все. Сам по себе я никому не нужен. Как человек ничего не стою. Так было еще в прокурорстве. Я как тот мусор, в каком можно поко­выряться, сожрать все съедобное и обоссав на­последок, банально сбежать.

Варя грустно усмехнулась:

—    Невысоко себя ценишь.

—    Нынче я и этого не стою.

—    Э-э, нет, раз переживаешь до сих пор, со­хранилась человеческая гордость и достоинство. Не кидай себя в грязь.

—    О чем ты?

—   Жизнь сыграла с тобой злую шутку, но не отняла совесть и имя. У тебя не потеряно то, за что зовут человеком.

—   Ты так думаешь?

—    Я в том уверена.

—    Но ведь даже Анастасия сказала мне, что прокурор с вшивой пенсией для нее не выше дворника. Она ценит звание, но приложение к нему стоит дороже.

—   Потому она одна. Слишком многого хочет и забывает, кто она сама...

—   А что у нее в прошлом не заладилось? —  спросил Бондарев бабу.

—   Хватало за нею всякого! Колотили ее за то, что разбивала семьи, уводила мужиков от жен. Сколько раз ей били окна, пытались под­жечь дом. Сама на улицу боялась выйти. Бабы с вилами встречали, забрасывали камнями. Ко­роче, деревенская сучонка она. И пусть не вы­ставляется. Ей бы радоваться, что хоть на ста­рости человек нашелся. И не ковыряйся, какой он! Ей ли свое диктовать. На нее алкаши не оглядывались. А теперь в порядочные бабы хочет вылезти. Куда? Иль не помним недавнее? Да о ней без смеха не говорили. Давно ли осте­пенилась. Каждый водила на трассе знает ее насквозь...

—    Только такой мне не хватало! Вот смех! Лучше одному жить! — сморщился Игорь Пав­лович.

—    Тебе ли ее судить? Небось, сам не луч­ше! Сколько баб поимел, пока в прокуратуре работал. А она может не столько баловала, сколько брехали о ней. Где эти бабы нынче? Все на погосте. А она живет. Анастасия, какая бы ни была, всю жизнь работала и ни к кому не ходила побираться. Сама себя кормила. И за­мужем жила много лет. А мужику опозорить бабу ничего не стоит. Оно и тогда так было. Не дала на сто граммов, с головы до ног обсерут. Будто хуже ее во всем свете нет. Коли так, чего жи­вешь с нею? Значит, устраивает? Зачем лиш­нее лопочешь?

—    Ты только что говорила другое! — удивил­ся Бондарев.

—    Это со слов мужика!

—    Оно и мужикам, и бабам верить надо с оглядкой. Да и чего корить человека молодо­стью, какая давно ушла. В ней у каждого грехов хватало. Оно и Анастасия —живой человек. Мо­жет и вправду, поимела одного любовника, а ей десяток приписали,— рассуждал человек.

—    Женщина и впрямь веселая. Языком на­брешет столько, что весь поселок в карманах не унесет. Причем, сама о себе. Ей, понятно, верят. Бабе хотелось, чтоб ей завидовали, а не жалели. Вот и получался конфуз. Она, как бы тяжко не приходилось, сопли не распускала. Не жаловалась на судьбу. Никого не осудила. Тяжко ей, а она хохочет. Может и тут вот так приключилось, гонор свой хотела показать. Мол, враз на шею не повисну, повыделываюсь, цену подниму. А что? Не имеет права? Женщина не жива без своих заскоков. Почти все бабы с при­дурью и у всякой они свои,— рассмеялась Варя, вспомнив:

—    Вот у нас была такая Мотя. Ну, ее приве­ли чуть ли не первой на трассу. Сучкорубом по­ставили в мужицкую бригаду, чтобы воодушев­ляла всех на работе,— смеялась Варя.

—    Ну и баба, скажу тебе! Всех заводила с са­мого утра. Бывало, обрубает сучья, а сама задни­цей крутит, да так, что в глазах рябит. А ногами как сучила, сиськами крутила, пела, шутила так, что мужики хохотали до упаду. Охрана на нее никогда не орала. Мотя была особой. Бывало, придет на трассу, самого ленивого расшевелит:

—    Эй, Иваныч! Давай шустрее дергайся, а то поморозишь свои колокольчики, что ночью с то­бой делать стану. Мне в постели живой мужик нужен, а не гнилой сучок!

—    Мужики хохочут, подначивают, Иваныч краснеет, а Мотя, знай свое:

—    Иваныч! Застегни ширинку, оттуда пар ва­лит. Слышь, оставь тепло для меня, ночь боль­шая. Не теряй запал. Пусть до утра хватит!

—    Иль самого молодого зацепит:

—    Никитка, дай руки у тебя погрею!

—    Где? Вот чудак, где бабы это делают?

—    А сама спала в холодном бараке, у самой двери. И ни с кем не крутила шашни. Но побре­хать любила. Прижмет к сиське какого-нибудь зэка, тот слюни до коленок распустит, а Мотька спихнет и кричит:

—    Гля на него, придурка, сам кайфует, а меня до самой мандолины заморозил!

—    И о ней базарили всякое. Только мы зна­ли, что баба чистая, ни с кем не грешная. А вот как померла и от чего, никто не понял. Не вер­нулась она в барак вечером после работы. Ну, бабы подумали, что заклеила она кого-то. Что гут такого? Девка молодая, красивая. Вполне возможно, что кто-то ее всерьез полюбил. Жда­ли Мотю до самого утра. Но она не пришла даже переодеться. И на работу не появилась. А на­шли ее возле болота, в кустах, мертвую, всю в синяках. Она была задушена. Кто на нее лапы наложил, так и не узнали. Мужики плакали, когда ее хоронили. Но искать виновного началь­ство зоны не стало. Не захотели раздувать ис­торию и давать хреновый показатель в сводку. Мол, подумаешь, зэчки не стало. Великая беда! Завтра десяток таких Мотек пригонят. Давайте забудем. Была и не стало ее. Никому от того нет ущерба.

—    Ну, вот так-то и закопали девку. Помяну­ли, как могли, пожалели, поплакали по ней, ее любили бабы барака и долго вспоминали, жа­лели о Моте. Даже мужики грустили. Все хотели найти виновного и сорвать ему башку с плеч. Но вот его так и не удалось сыскать. А тут стран­ное произошло. Где-то на сороковой день после похорон, приснилась Мотя какой-то бабе из барака и указала на начальника нашей спец- части. Потом взяла его за горло и выбросила с третьего этажа, где тот работал. Тот мужик разбился насмерть, даже не дернулся. А на сле­дующий день этот человек и вправду упал из окна, хоть в кабинете был один. Кто знает, от чего это с ним случилось. Мужик тот был ста­рым и паскудным, может потому о нем никто не пожалел. Его похоронили на городском кладби­ще. И, как мы часто слышали, крест на его могиле не держался, все время падал. Может от того, что коммунистом был. О нем никто не жалел и не сказал вслед доброго слова. Все радовались, что не стало козла. А вот Мотя больше никому не снилась.