Юрий Буйда - Синяя кровь
Снимки делились на «мамины», «папины» и «наши».
«Маминых» было больше всего. Ее предки были врачами. Один из них служил в Мариинской больнице для бедных вместе с отцом знаменитого писателя – Михаилом Андреевичем Достоевским, «несчастным деспотом». Вот этот предок на дагерротипе: коренастый, с широким носом, кудлатый, с цилиндром и тростью в руках сидит на стуле с ажурной спинкой на фоне античного портика, увитого плющом. Прадед – бакенбарды, романтический кок, чувственный рот бонвивана – был земским врачом. Дед – сельским учителем. Расчесанные на пробор кудрявые волосы ниспадают на плечи, пенсне, бородка. Рядом с ним на стульчике сидит жена – белое платье, белая шляпка с узкими полями, в руках букетик полевых цветов, милое круглое лицо с упрямым маленьким ртом. Учителя Чудовской народной школы. А вот их младшая дочь – моя мать: светлое платьице с пояском, сандалии, прическа как у Марины Ладыниной. Она на велосипеде, она на лодочной прогулке, она среди однокурсников по мединституту…
Одна фотография, на которой мать запечатлена в платье с накладными плечами, широкополой шляпке, в туфлях на высоких каблуках и с раскрытым цветастым зонтиком, искромсана маникюрными ножничками: на отсутствующей части снимка рядом с нею был ее первый муж – они развелись через три месяца после свадьбы.
От отца осталось очень мало фотографий. Тридцать девятый год: курсант кавалерийского училища верхом на коне – волевое лицо, твердый взгляд, буденовка, шинель с «разговорами». Сорок второй год: командир дивизиона противотанковых орудий – полевая форма без наград, в зубах залихватски заломленная папироска, в руке помятая жестяная кружка, рядом – кудрявая девушка с сержантскими погонами, толстогубая и толстоносая, нос пуговкой. На третьем снимке – отец после возвращения из лагеря: в цивильном пиджаке, без галстука, в кепке, рубашка застегнута под подбородком, жесткая линия губ, суровый взгляд. На этой фотографии он очень похож на свою мать – ее фото тоже хранилось в нашем гиацинтовом ящике. Темная крестьянка после смерти мужа, так и не оправившегося от тяжелого ранения под Перемышлем, посадила девятерых детей в телеги, сунула за щеку пять золотых немецких марок, спрятала под юбкой винтовочный обрез и отправилась из разоренной Белоруссии в Донбасс, в землю обетованную, где было много работы, много солнца и пшеницы. Старшие сыновья стали вскоре шахтерами. Семья, управляемая суровой матерью, без потерь пережила великий украинский голод. Она погибла во время войны – сгорела заживо. Пошла на террикон за топливом для печки и провалилась в яму с тлеющим антрацитом.
На «наших» фотографиях почти всегда присутствую я: в матроске, в шубке, в костюмчике, с пышным бантом на шее…
Поход в фотоателье был важным событием.
Сначала все чистили зубы, мыли головы, шеи и ноги, одевались празднично. В квартире пахло паленой тряпкой и одеколоном: мать гладила выходные костюмы, отец брился, прижигал порезы квасцами, умывался «Шипром», надевал белую рубашку с твердым воротничком и галстук на резинке. Мать долго причесывалась, облачалась – по сезону – в элегантный шерстяной костюм или шелковое платье, брала с собой туфли на шпильках, каждому выдавала по надушенному платку. Она волновалась, все время что-то поправляла – галстук отца, мои волосы, свое янтарное ожерелье. Сюр Мезюр усаживал родителей так, чтобы они почти касались головами, а меня – между ними, прятался под черной накидкой, кричал: «Ку-ку!», после чего можно было перевести дух и утереть пот.
Я ждал в маленькой приемной, пока мать надевала туфли на шпильках, чтобы сфотографироваться с мужем, а потом мы отправлялись в «Собаку Павлова» – праздновать это событие. Отец выпивал рюмку-другую водки, мать смачивала губы клейким кагором, а я наслаждался колкой и приторной крем-содой.
Через неделю снимки были готовы.
Отец был равнодушен к фотографиям, а вот мать могла разглядывать их часами. Особенно ей нравились фото, на которых она была запечатлена одна: тонкая талия, полная грудь, стройные ноги, взгляд лукавый и томный.
Ателье «Сюр Мезюр» пользовалось в Чудове такой же популярностью, как клуб или «Собака Павлова». В каждой чудовской семье хранились альбомы с множеством черно-белых фотографий. Как только ребенок достигал года, его тотчас несли в ателье. Детей фотографировали каждый год вплоть до совершеннолетия. Сыновей – еще и перед призывом на армейскую службу и по возвращении домой. Дочерей – на школьном выпускном, а потом – в свадебном платье. Стариков – в гробу, который выносили во двор, ставили на табуретки и обступали с трех сторон все родные, близкие и соседи. Взрослые фотографировались по случаю серебряной свадьбы, приезда родственников или покупки мотоцикла с коляской.
Сумасшедшая старуха Слесарева оживлялась только в том случае, если ей предлагали сфотографироваться. На многочисленных снимках она держит в руке яблоко, бокал с вином или веточку цветущей вишни – Слесарева была старухой с причудами. Однажды, когда под рукой не оказалось ничего подходящего, она вытащила изо рта вставную челюсть и приказала запечатлеть ее с этой челюстью в руке.
После ее смерти этими фотографиями наследники два дня топили печки, одалживали соседям на растопку, но так и не избавились от всех карточек – их потом то и дело находили то в пуховых подушках, то под половицей, то за иконой…
Среди «наших» сохранились всего две фотографии Иды. На одной она в гриме знаменитой своей Машеньки, а на другой – в большой компании на веранде Африки.
Кабо, Лизанька с пятилетним Артемом, Маняша с годовалой Алисой, Баба Шуба, Ида, моя мать и, конечно, я – черный бушлат, пуговицы с якорями, вязаная шапка. Все собрались за длинным дощатым столом, на котором расставили бутылки и стаканы. Ида и моя мать дымят сигаретами, Кабо откинулся на стуле, сложив пухлые руки на животе, Баба Шуба сидит колом, а я смотрю в сторону.
Фотографировал, разумеется, Арсений Рябов.
Закованную в гипс ногу Иды уложили на стул, поставленный рядом, и получилось, что Ида сидит в профиль к объективу. Женщины не успели поправить волосы, выбивавшиеся из-под шапочек и платков, Маняша что-то говорит Иде, толстощекий Артем пытается прожевать бутерброд – снимок получился живым, очень живым, такие в Чудове не любили и гостям не показывали. Но на этот раз даже Баба Шуба, столп и ограда однобрюховских вкусов, оставила себе именно это фото, а не то, на котором все смотрят в объектив с постными лицами, хотя и на нем я таращусь вбок, а Артем что-то жует.
О том, что Ида попала в больницу, первой узнала Маняша, которая тогда гостила у Бабы Шубы. Маняша позвонила Кабо, и тот с Лизанькой и сыном примчался в Чудов. Маняша и моя мать накрыли стол, а потом, когда в комнате стало совсем уж душно, было решено спуститься на веранду. Маняша нажарила мяса, Кабо привез несколько бутылок армянского коньяка и мандарины – стол получился на славу.
– Воздух заканчивается, – говорил подвыпивший Кабо. – Я это чую, Ида: воздух идеализма заканчивается. Надежды, ожидания… все заканчивается, и закончится не сегодня завтра, уж поверь мне… – Он понизил голос. – Хрущев – безмозглое животное, во всяком случае – в культурном отношении. Он, конечно, authentic political animal, но очень тупое и хамское… Сталин отбил им всем мозги раз и навсегда. Ну да, страха больше нет, но и ничего больше нет, один цинизм. Ни идеалов, ни идей, одна только мысль… даже не мысль, а я не знаю что: дайте нам вволю нажраться, больше ничего. Отдыхайте! От чего? Не важно – отдыхайте и ешьте! Что ж, народу это понравится… уже нравится… цинизм, лицемерие, безответственность… никаких умственных, душевных усилий – такое всегда нравится… дешевый хлеб, понимаешь? Дешевый хлеб… это зреет, зреет, я чую… воздух кончается… нам предстоит долгое путешествие в безвоздушном пространстве… – Вздохнул, выпил и сменил тему. – Меня тут привлекли к одному большому делу, там и тебе местечко найдется. На радио формируется программа спектаклей… главным образом классика: Островский, Чехов, Шекспир, Мольер… даже «Трамвай «Желание»… Бланш Дюбуа – как тебе, а? Умереть в открытом океане, отравившись немытым виноградом… а? Пусть они там что хотят, а мы – в открытом океане… немытый виноград лучше, чем этот их дешевый хлеб… у них дешевый хлеб, а у нас – Гольдони, Гоцци, Чехов… про Чехова я уже, кажется, говорил… подбирают людей для «Вишневого сада»… Раневская, Ида! А? И платят неплохо, очень неплохо… ведь здесь не жизнь, в Чудове этом, а черт знает что… кино по субботам, самогон по воскресеньям да черви – всегда…
– Господи, Кабо, какие черви? – не поняла Ида.
– Дождевые черви… выползки… или как их там… ну на них рыбу ловят… или здесь рыбу не ловят? Тогда что здесь ловят? Лягушек? Мышей?
– Спасибо, милый, но – нет. Я не хочу. Просто – не хочу.
– И никаких «почему»?
– Потому что вода.
Через неделю она узнала о том, что Эркель продал дом и уехал из Чудова. Больше она о нем ничего не слышала.
