Юрий Буйда - Синяя кровь
Она перевернулась на спину, задрала подол ночной рубашки, потрогала трусы – шелк был влажным. Значит, ей просто нужен мужчина, с пьяной грустью подумала она.
«Я понимаю, – писала она в дневнике, – что он ко мне не вернется, да я этого и не хочу. Но тогда чего же я хочу? То есть – чего же я хочу на самом деле? Вроде бы нам и говорить больше не о чем… но что-то осталось между нами… как будто кусок в горле застрял, и нужно его либо выхаркать, либо проглотить, чтобы не подавиться пустотой…»
Наконец она не выдержала и отправилась к Эркелю.
Она была готова к долгому, мучительному разговору. Она была уверена: ей хватит мудрости, чтобы признать свои ошибки, и твердости, чтобы принять его упреки.
Часы в Африке пробили три, когда Ида в чем была, как была – в пальто нараспашку, в туфлях на босу ногу, кое-как причесанная, ненакрашенная, немножко пьяная – пошла к Арно.
На полу посреди комнаты, освещенной керосиновой лампой, по пояс голый Арно и женщина в мужской майке играли в шашки. Рядом стояли стаканы, ополовиненная бутылка, на газетке – огрызки хлеба, яичная скорлупа.
Эркель поднял голову, улыбнулся Иде, показав железные зубы, и подмигнул.
Вот и все.
«Передо мной был другой человек, – вспоминала потом Ида. – Не тот Арно, которого я знала. Не тот человек, которого я предала. Этого человека я не предавала. Он сидел на полу, скрестив ноги по-турецки, пошло щерился и подмигивал. Руки, плечи – все в татуировках. Зубы железные. Разговор ни о чем. В сущности, все, что он мне тогда сказал, можно свести к одной фразе: «Жизнь – сложная штука». Его жена – или кем там ему приходилась эта женщина – даже ни разу не взглянула на меня. Даже когда он позвал меня в соседнюю комнату, она не подняла головы. А в соседней комнате он залез мне под юбку… Воспоминания, боль, стыд, любовь – как будто и не было ничего. Чужие, совсем чужие. Конечно, люди меняются, но тогда я и вообразить не могла, как сильно и необратимо иногда они меняются. И чаще, чем мы думаем. – Помолчала. – Хорошо, что я не надела гридеперлевое платье и чулки с инкрустацией…»
Он быстро овладел ею на полу в соседней комнате, в которой тоже не было никакой мебели, но опять ничего не сказал – только подмигнул и похлопал по заднице.
Вот и все. Боже, и это все…
Минут через десять она обнаружила себя сидящей на крыльце Африки с неприкуренной сигаретой в зубах.
Она хотела просто жить, просто играть, просто любить, то есть хотела быть счастливым продуктом распада обычной жизни, где все левое – просто левое, а правое – просто правое. Это ее желание оставалось неизменным и после развода с Сеймуром, и после изгнания из театра, и после гибели Жгута, и даже после смерти генерала Холупьева. Но только после встречи с Арно она вдруг поняла, что никогда у нее не будет жизни простой и обычной, то есть просто простой и просто обычной, а будет множество жизней непростых и непривычных, которые ей предстоит прожить без надежды на награду, а может быть, и без надежды вообще. «Актер не мир, он скрещение миров, он возникает и живет на границе миров, а не сам по себе, потому что сам по себе он никто», – вспомнила она слова Кабо. Актер появляется только после того, как отзвучит последняя реплика. Актер обманывает зрителей, но не имеет права обманывать себя. Он – никто. Мария Стюарт, Нина Заречная, Йерма, Федра, Катерина, Клитемнестра, Офелия, Маргарита Готье, Раневская, Электра – маски, маски, маски, а под ними – никто. Никто, способное все вместить, но не способное никого спасти, не способное полюбить хоть кого-нибудь по-настоящему, как любят иногда люди…
К ней подошла ничейная сука Щелочь, положила голову на ее колени, и Ида обняла вонючую псину за шею, обняла и заплакала, завыла, содрогаясь в слепых слезах, одинокая, застигнутая врасплох, всю жизнь державшаяся по-царски, прямо, всю жизнь не позволявшая никому жалеть ее, а сейчас она, великая актриса, всклокоченная, с голым лицом, слабая, избранница и изгнанница, рыдала, обняв за шею единственное живое существо, которое оказалось рядом, – ничтожную суку, смердящую суку…
Ида больше не мечтала о необитаемом острове – она поселилась на нем.
Утром съедала тарелку овсяной каши на воде и без соли, на ночь выпивала стакан простокваши с горошиной черного перца. Выкуривала десять сигарет в день и за обедом иногда выпивала рюмку ломовой. Каждый день совершала многокилометровые прогулки по лесам – прямая, как выстрел, в чугунном пальто до пят и в шляпке с вуалью. Гордо вскинутый подбородок, твердый взгляд, ясный ум. Ни близких, ни друзей – только девочки из танцевального кружка.
Жизнь как жизнь. Солнце всходило на востоке и садилось где надо.
Наступил день, когда она вдруг поняла, что ничего не ждет от будущего. Что-то закончилось. Раньше она ждала чего-то, надеялась… надеялась на врачей, которые уберут шрам с ее лица, надеялась на новую жизнь с генералом Холупьевым, надеялась на то, что после смерти Сталина она сможет вернуться в большое искусство, надеялась на Фиму, наконец – надеялась на свой талант, который должны заметить, не могут не заметить, не имеют права не заметить… Невзирая ни на что, она ждала перемен к лучшему. Не жила, а ждала. Только и делала, что ждала. И вот это разом кончилось, ушло.
Как-то утром она съела тарелку каши, выпила чаю, закурила, почувствовала привкус марганцовки во рту, и вдруг до нее дошло, что ничего больше не будет, – но Ида не испытала при этом ни малейшего отчаяния или хотя бы грусти – только облегчение.
Холодное сердце, легкое дыхание, ясная голова. Отныне Федре ничего не стоило забыть об Ипполите, чтобы успеть вовремя заплатить за квартиру и электричество.
Жизнь как жизнь. Ничего старого, ничего нового.
Осенней ночью шестьдесят первого она была на площади в толпе, наблюдавшей за тем, как снимают памятник Сталину.
При свете прожектора рабочие пытались при помощи автогена отделить бронзовую голову от массивного туловища, балансируя на двух шатких лестницах. Накрапывал мелкий дождь, было холодно, собравшиеся на площади люди хранили молчание. Слышно было только, как шипит ацетиленовая горелка, поскрипывают лестницы да чертыхаются рабочие.
У подножия памятника стоял грузовик с газовыми баллонами. Несколько милиционеров в брезентовых плащах с капюшонами курили поодаль, сбившись в черную кучку.
Внезапно что-то затрещало, одна из лестниц вдруг стала заваливаться, а огромная голова Сталина рухнула вниз, подскочила на пушечных ядрах, которыми была вымощена площадь, и с тяжелобронзовым звоном покатилась к ресторану «Собака Павлова», и люди с криком бросились врассыпную.
Ида стояла на тротуаре у аптеки, оттуда ей хорошо было видно, как милиционеры на руках тащили в больницу рабочего, сломавшего при падении ноги, а Эркель, стоявший у входа в ресторан, ногой остановил бронзовую голову. Он покачнулся от удара, но устоял. Остановил катившуюся голову, обвел взглядом толпу, наткнулся на Иду, замер на миг, потом натянул фуражку поглубже – тогда он еще носил фуражку – и ушел. Скрылся в темноте, ни разу не оглянувшись.
Люди обступили голову Сталина. Кто-то снял кепку и перекрестился. Кто-то всхлипнул, и толпа зашевелилась, заохала, женщины заплакали в голос, ударил колокол на церкви, и звук этот поплыл в холодной темноте над озером, над лесами…
Ида не стала дожидаться конца этого спектакля.
Возвращаясь домой, она в темноте попала левой ногой в яму и при этом за что-то зацепилась, рванулась сгоряча, упала и чуть не потеряла сознание от боли. Из дождя вынырнул Арно – он словно следил за нею. Взял на руки и молча отнес в больницу.
– Перелом медиальной лодыжки, – сказал доктор Жерех, разглядывая рентгеновский снимок. – Надлодыжечный перелом малоберцовой кости с разрывом связок дистального межберцового сочленения и вывихом стопы кнаружи. Это называется переломом Дюпюитрена. Не повезло вам, Ида Александровна, не посчастливилось… зря смеетесь, ей-богу, это и в самом деле серьезное несчастье…
Вот тогда Ида и произнесла впервые фразу, которую потом многим приходилось от нее слышать. Произнесла с улыбкой, какая, наверное, бывает у душ, взирающих с высоты на свои покинутые земные тела. Затянулась сигаретой, выпустила дым и проговорила своим волшебным гнусавым голосом, с улыбкой глядя на растерянного доктора Жереха:
– От счастья толстеют.
20
У нас никогда не было семейного альбома. Фотографий было немало, а альбома не было. Снимки хранились навалом в большой фанерной коробке. Когда мать снимала с коробки крышку, по комнате распространялся сладковатый запах, и всякий раз при этом мать со вздохом говорила: «Гиацинт. Это запах гиацинта. Прошлое пахнет гиацинтом». А еще прошлое пахло укропом: вперемешку с фотографиями в коробке лежали пакетики с семенами овощей.
Снимки делились на «мамины», «папины» и «наши».
«Маминых» было больше всего. Ее предки были врачами. Один из них служил в Мариинской больнице для бедных вместе с отцом знаменитого писателя – Михаилом Андреевичем Достоевским, «несчастным деспотом». Вот этот предок на дагерротипе: коренастый, с широким носом, кудлатый, с цилиндром и тростью в руках сидит на стуле с ажурной спинкой на фоне античного портика, увитого плющом. Прадед – бакенбарды, романтический кок, чувственный рот бонвивана – был земским врачом. Дед – сельским учителем. Расчесанные на пробор кудрявые волосы ниспадают на плечи, пенсне, бородка. Рядом с ним на стульчике сидит жена – белое платье, белая шляпка с узкими полями, в руках букетик полевых цветов, милое круглое лицо с упрямым маленьким ртом. Учителя Чудовской народной школы. А вот их младшая дочь – моя мать: светлое платьице с пояском, сандалии, прическа как у Марины Ладыниной. Она на велосипеде, она на лодочной прогулке, она среди однокурсников по мединституту…
