Юрий Буйда - Синяя кровь
Среди ночи, когда часы в Африке били три, Ида всякий раз просыпалась и выходила в кухню покурить.
Раньше, встречая в книгах выражения вроде «шли годы» или «течение жизни», она не придавала им значения, как всякой неизбежной банальности, а вот теперь ей казалось, что она слышит, как течет жизнь. За стеной плакал ребенок, где-то у Французского моста лаяли собаки, шелестели под дождем деревья, потрескивал грубый табак, шли годы… этой смертью жизнь не умалится, этой жизнью смерть не прирастет… вспоминала отца, который проводил ночи у тела Спящей красавицы: о чем он думал тогда, что чувствовал? Отчаявшись дождаться ее пробуждения, он порвал с устоявшейся жизнью и бросился в революцию, которая изменила жизнь, но так и не заполнила пустоту в его душе…
Спящая красавица, отец, Лошадка, Арно, Эркель… линь лиловый и золотой, резкий запах ромашки в беседке на берегу Эйвона, лепестки кроваво-черных роз, красный снег, шум дождя, бой часов, всхлип… она затихала, распадалась, струилась, становилась течением самого времени… to die, to sleep… вода… потому что вода…
В ее будущем становилось все больше прошлого.
Те годы она пометила в дневнике иероглифом – тремя строчками Бунина:
На дождь похожий лепет в вышине,Такой дремотно-сладкий и бесстрастныйК тому, что там и что так страшно мне…
Вскоре она лишилась единственной подруги: Маняша Однобрюхова вышла замуж.
Ида подарила ей шелковое вердепомовое платье и ожерелье из индийского жемчуга.
А девочки на свадьбе исполнили танец маленьких лебедей.
В прокуренном зале ресторана «Собака Павлова», куда набилось множество кургузых Однобрюховых, среди варварски расфуфыренных женщин, пахнущих потом и «Красной Москвой», среди мрачных мужчин в топорщащихся пиджаках, в сапогах, разящих скипидаром, на плохо освещенном пятачке у стойки под звуки расстроенного пианино, за которым сидела директриса клуба – невестка Коли Вдовушкина Любаша, четыре маленькие девочки в коротких платьицах из марли семенили, крепко держась за руки, сжав губы и громко сопя, и Ида стояла у стены со скрещенными пальцами, и наконец музыка смолкла, и кто-то выдохнул, а потом все разом зааплодировали, и Ида вдруг поняла, что по ее щекам текут слезы, и бросилась к девочкам, сбившимся в кучку, раскрасневшимся, запыхавшимся и наконец-то улыбавшимся, и схватила в охапку первую подвернувшуюся, прижала к груди, поцеловала в потный висок, всхлипнула, и Боже, какое это было счастье, какое счастье…
Маняша познакомила ее с Бабой Шубой, царицей однобрюховского клана.
Это была рослая толстая старуха с жестким мужским лицом, в просторном темном платье с крупной брошью, передвигавшаяся на костылях и пользовавшаяся непререкаемым авторитетом в своем крикливом и задиристом семействе. Круглый год она не снимала мохнатой шубы, жалуясь то на холод, то на ноги, однако так ловко орудовала своими костылями, что провинившиеся члены семьи предпочитали разговаривать с нею из-за двери.
У нее была только одна слабость – птицы: в ее доме чирикали и посвистывали чижи и дрозды, попугаи и канарейки, которых с наступлением тепла Баба Шуба выносила в клетках во двор. И здесь, среди птичьего гомона, она сидела целыми днями, принимая многочисленных своих подданных – Однобрюховых.
– Змойро, – сказала Баба Шуба. – Еврейка?
– Никогда об этом не задумывалась, – сказала Ида. – Мой отец был дворянином.
– Но ты, говорят, несчастлива? – сказала Баба Шуба, глядя в упор на Иду.
– Значит, жива, – ответила Ида.
Старуха усмехнулась.
Они снова встретились через полгода, когда Маняша решила развестись с мужем.
Ида слыхала, что жизнь у Маняши не заладилась с первых дней: муж ее Аркаша, механик леспромхоза, оказался пьяницей и драчуном. Однажды Маняша не выдержала и сбежала от него. Вся в синяках, с разбитыми в кровь губами, вечером она явилась к Иде и попросила приютить ее на несколько дней, пока синяки заживут. Когда она разделась, Ида ахнула: «Он что – по животу тебя бил? Твои родители знают?» Маняша заплакала.
На следующий день в Африку явились Маняшины родители – бешеный Забей Иваныч, известный на всю округу доминошник, и его смирная жена Рыба Божья. Они были возмущены тем, что дочь опозорила их на весь городок, сбежав от законного мужа.
Забей Иваныч с порога обругал Иду «шпионкой», «шалавой» и «бандершей» – это слышали все соседи. А вот что ответила Ида – никто не слышал, и никто потом не мог сказать наверняка – дверью она ударила Маняшиного отца или коленом по яйцам. Зато все, конечно, слышали и видели, как Забей Иваныч катился по лестнице, а Рыба Божья с протяжным воплем мчалась за ним, а потом причитала во дворе, помогая мужу прийти в себя.
Тем же вечером Баба Шуба вызвала Иду в ресторан «Собака Павлова», где они долго беседовали с глазу на глаз за рюмкой ломовой. Прощаясь, Баба Шуба спросила:
– Так все-таки – дверью или по яйцам?
– Не помню. – Ида пожала плечами. – Да и какая разница?
– Мне больше нравится по яйцам, – сказала Баба Шуба. – Присылай ее ко мне, и пусть ничего не боится.
Маняша поселилась у Бабы Шубы, развелась с мужем, родила девочку, вскоре познакомилась с таксистом из Москвы и переехала к нему на Плющиху.
А бывший ее муж Аркаша пьяным утонул в озере.
19
О возвращении Арно Ида узнала случайно.
Утром увидела во дворе дома Эркеля молодую смуглую женщину, которая развешивала на веревках белье, а вечером соседка – старуха Слесарева – сказала, что Эркель вернулся из тюрьмы с женой, по виду – еврейка еврейкой. Пришел на рассвете пешком, с мешком за плечами, пнул дверь ногой и вошел в дом, не глядя по сторонам, а за ним жена – еврейка еврейкой.
Вернувшись домой, Ида стала перебирать платья. Тициановое, пюсовое, гридеперлевое, камелопардовое, вердепешевое, бистровое, циановое… шафрановое или шамуа… Эркелю нравилось тициановое…
Тело чесалось. Она согрела воды, заперлась в Черной комнате и вымылась с ног до головы. Зачесала волосы назад – не понравилось. Расчесала на пробор – нет. Собрала пучком на затылке, надела шляпку. Задумалась: платье с декольте или с глухим воротом? Длинный рукав или короткий? Надевать ли драгоценности? Бриллианты или жемчуг? Серьги или клипсы? Перчатки или митенки? Лодочки или шпильки? Нейлоновые чулки цвета «загар» или шелковые с инкрустацией «шантильи»?
Волосы на пробор, глаза подведены совсем чуть-чуть, губы тронуты бледной помадой, капля «Шанели», тонкая нитка жемчуга, облегающее циановое платье, нейлоновые чулки со стрелкой, туфли-лодочки, рюмка водки и сигарета – вот на чем она остановилась.
Шиллер не был ее любимым поэтом, но тут вдруг вспомнилось:
Пусть я и грешила,Как смертная, по молодости лет,Но я своих ошибок не скрывала.Я вся как на ладони. Ложный видЯ презирала гордо, откровенно.Все худшее известно обо мне,Могу сказать: я лучше этой славы…
Нет-нет-нет! Не то!
Наклонилась к зеркалу, прошипела:
– Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить.
Застонала от бессильной злости.
В ту минуту она ненавидела Марию Стюарт, ненавидела Нину Заречную, ненавидела себя… все эти маски, маски, маски…
Поправила чулок, выключила свет и вернулась в гостиную.
На лестнице послышались тяжелые нетвердые шаги.
Ида выбежала на середину комнаты, опустила правую руку на спинку стула, выпрямилась, замерла.
Но это был не Эркель – это пьяненький старик Слесарев возвращался домой из «Собаки Павлова».
Она ждала, пока часы в Африке не пробили три, и только тогда легла спать.
Весь следующий день она провела в ожидании Арно.
Вечером зачесала волосы назад, облачилась в яркое шафрановое платье с декольте, лимонно-желтые шелковые чулки с инкрустацией «шантильи» и туфли на высоких каблуках, надела колье де Клеров, накрасила губы вопиюще-красной помадой.
Она не чувствовала себя виноватой перед Эркелем. Любовь сильнее стыда. Любовь, которая превыше всякого ума. Эта любовь стоила жизни двенадцати музыкантам, которых сожгли в пароходной топке, она стоила жизни генералу Холупьеву. Может быть, она стоила сердца Эркелю, но ведь он сам предложил Иде развод – в первом и последнем письме из тюрьмы. «Так будет лучше для нас обоих», – написал он. Так поступали многие. Она развелась с ним, хотя лучше от этого не стало никому. И вот Арно вернулся в Чудов с этой женщиной. Вернулся в свой дом, а вовсе не к Иде, это же ясно. Почему же она ждала, что он придет к ней? Она и сама не понимала. Она ведь, кажется, не любила Эркеля и не испытывала чувства вины перед ним – так почему же она его ждала? Почему прислушивалась к шагам на лестнице, пила водку, курила, а потом вдруг сбросила эти чертовы туфли, сорвала с себя это чертово шафрановое платье, размазала по щекам эту чертову помаду и упала ничком на постель, мыча и глотая слезы? Но кто бы видел жалкую царицу, Бегущую босой в слепых слезах, Грозящих пламени; лоскут накинут На венценосное чело…
