Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
Мелодия закончилась, а мы не шевелились. Музыка продолжала звучать в наших головах запутавшимся в деревьях ветром, плеском реки, скрипом плохо смазанной телеги, отдаленными сигналами грузовиков, движущихся в «заготзерно». В этот момент мне показалось, что я почувствовала запах бензина.
Молчание нарушил парень.
— Как называется произведение? У тебя странная манера игры. Я не представлял, что гитара может так петь. Я, оказывается, только бренькаю.
Виола улыбнулась, отчего вокруг ее лица появилось еле заметное сияние. Потом она опять стала серьезной, и сияние пропало.
— Если музыка тронула тебя, вышлю ноты. Я написала ее давно, под влиянием моего первого приезда в деревню.
Думаю, остолбенела не я одна.
— Давайте я исполню вам песни, которые сама только в этом году услышала от студентов, живущих в нашем дворе.
И она запела тихим, бархатистым, низким голосом: «Неуверенный день...» Я была ошеломлена песней. Она поразила меня глубиной содержания.
Неуверенный день, неуютный, размытый.
Я к друзьям прихожу раздраженный, не бритый,
И они к моему лишь коснутся плечу —
Я стою и молчу, я стою и молчу...
...Будут думать домашние мудрые боги:
«Значит, трудно идти одному по дороге?»
Им, наверно, хотелось бы думать и знать,
Что, как слон в их долину, я пришел умирать...
Каждая строчка бередила душу и будто ложилась в заранее приготовленную нишу сердца. Слова ранили больно, безжалостно, заставляли сопереживать, дрожать. Потом звучала «Канада». В этой песне кто-то мощно, ярко, но очень грустно проживал свою жизнь. Была в ней и неугомонная неистовая страсть к жизни, и бесконечная, изматывающая тоска по Родине. Тихие аккорды гитары уносили меня в неведомое, особенное. Хотелось целую вечность сидеть под темным небом и все больше и больше погружаться в море незнакомой, печальной музыки.
Виола тихо запела:
Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит...
Господи, какие слова! Невозможно сказать лучше. Сердце как тревожат!
Громкий голос матери разрезал тишину:
— Живо домой!
Я, привыкшая к мгновенному выполнению приказов, на этот раз не смогла сразу отключиться. Виола мягко подтолкнула меня в плечо:
— Иди. Тебя зовут.
Я медленно поднялась и каким-то неуверенным шагом направилась в сторону дома. Крик опять пронзил ночь.
— Иду, иду, — досадливо отозвалась я, стараясь сохранить в душе ощущение божественного.
Состояние отторжения от мелочей жизни все еще держало меня в своих объятиях. Я летала, я пребывала в другой, удивительной, очень лирической жизни! И мне она нравилась.
Молча зашла в хату, молча легла. Вместе с музыкой ко мне прилетел сон, такой же таинственный, необыкновенный, возвышенный и очень нежный.
Среди ежедневных будней этот вечер был праздником души, праздником познания глубины моих и чужих чувств. Засыпая, я с теплотой вспоминала Виолу, и прежнее непонимание, недовольство ею казалось теперь примитивным, мелочным, глупым.
ЗАГАДОЧНЫЙ ЖУРНАЛ
Люди у магазина тихо переговариваются между собой. Подошел дед Никита с Нижней улицы, занял очередь и сел в сторонке на кирпичи, подложив под себя сумку. Ему лет восемьдесят. Волосы белым пухом взлетают от ветра. Линялая латанная длинная рубаха подвязана пестрым пояском от женского халата. К нему подсел сосед Митрич — моложавый, краснолицый старик с веселыми глазами:
— У тебя, браток, носок ботинка рот открыл. В футбол играл? — спросил дед Митрич дедушку Никиту, щуря узкие веселые глаза.
— А то ж нет? Пока притопал сюда, все колдобины да камни на дороге пересчитал. Хорошо хоть не ползком передвигаюсь, — усмехнулся старик.
— Да ты на трех ногах, небось, еще до станции добираешься?
— Нет. Стара челночит. У нее нет пудовых гирь в ногах.
— Предложи тебе скинуть годков тридцать, так согласился бы, а?
— Мы все желаниями богаты, — улыбнулся дед Никита пустым ртом.
Веселые морщинки побежали по его худому загорелому лицу. На миг оно стало моложе. Вислые усы взъерошились, поплыли кверху и тут же опустились, придав деду унылый, усталый вид. Он прикрыл глаза и задумался. Митричу скучно одному, и он опять пристает к деду Никите:
— Заходь ко мне ввечеру, есть у меня.
— Чего есть? — не понял старик.
— После гостей кое-что в заначке схоронил от Нюськи. Приложимся?
— А какой нынче праздник?
— Просто выпить хочется.
— Пить хорошо, так же как и не пить, — изрек дед Никита и опять задремал.
Тут Митрич приглядел на пеньке справа от керосиновой лавки Ивана Ивановича с папироской, оживился и полный новых надежд направился осуществлять задуманный план. Женщины говорили о сиротской зиме, лысых озимых, о поздней Пасхе и прочих хозяйских заботах. Подбежал со слезами к бабушке Владимировне белоголовый внучок Петька. Он бормотал что-то непонятное. Я только и услышала:
— Не подумал...
Бабушка выслушала его и мягко сказала:
— Думать не будешь, все позабудешь, даже то, что знал. Ты все видишь, да мало понимаешь. Гляди, в другой раз не попадись, иначе отец лозиной обучит. Не нарывайся. Не лезь к большим мальчикам.
Какая-то женщина тяжко вздыхает:
— Муж хоть слабый да кривой был, а все равно подпорка в жизни...
Мне скучно. Вспомнилась очередь в кассу пединститута, где мать получала деньги за лекции. Стоявшая перед ней женщина поставила впереди себя подругу. К ней подошел интеллигентного вида старичок и спокойно спросил:
— Гражданочка, зачем вы наказываете всех людей в очереди? Одного человека кассир обслуживает три минуты. Значит, каждого из нас, стоящих после вашей знакомой, вы заставляете стоять дольше. Я посчитал, нас — двадцать три человека. Если ваша знакомая очень торопится, так поставьте ее на свое место, а сами идите в конец очереди. Так будет честней. Быть добренькой за счет других — непорядочно.
Женщина смутилась и вообще ушла из зала. Никто больше не нарушал порядка. А вот на рынке в тот же день грустная история произошла. Очередь за арбузами протянулась через всю базарную площадь. Толпа колыхалась серыми неприветливыми волнами. Впереди меня стояла маленькая старушка. О таких говорят: божий одуванчик. Крупные арбузы заканчивались, и люди заволновались. В толпе возникло смятение. Началась давка. Тут позади себя я услышала громкий шепот: «Нажимай сильней, выдавливай слабаков!» Оглянулась. За моей спиной стояла крупная женщина. Презрительная ухмылка скривила ярко накрашенный рот, свирепо блестели темные бычьи глаза. «Не поддамся!» — разозлилась я. Долго сопротивлялась. Но опоры у меня не было. А держаться за старушку я не могла. Боялась сделать ей больно. И в результате мы с нею оказались в числе выброшенных. Старушка растерянно разводила руками и тихо бормотала: «Нельзя же так, товарищи! Я целый час стояла...» В ее глазах блестели слезы. И тут я слетела с тормозов. «Люди, — обратилась я, — защитите старого человека!» А они крепко держались друг за друга, потому что хамоватая компания продолжала напирать, и лишь бросали сочувственные взгляды на маленькую старушку. А я уже не могла остановиться. Уставившись на зачинщицу безобразного поведения, я завопила: «Где ваша совесть? Бабушка намного старше вас!» Мои возмущенные выкрики тонули и растворялись в пустоте. «Наверное, и в войну вы были такими же злыднями!» — закричала я хриплым срывающимся голосом. Гробовая тишина придавила людей в очереди. Какой-то молодой человек позвал меня:
— Девочка, становись впереди меня. Вместе мы выдержим натиск.
