Дидье Ковеларт - Прошлой ночью в XV веке

— Я отвечу: да! Гипноз — единственный паранормальный феномен, который считается реальным; я, например, использую его в своей терапии. Если я погружу вас в глубокий транс и поднесу близко к вашему плечу раскаленное железо, сказав, что это сосулька, вы вздрогнете, как от холода, и ваше плечо посинеет. Или, наоборот, я приложу вам к руке сосульку и назову ее раскаленным железом; ваша кожа побагровеет и вздуется, то есть проявит все внешние признаки ожога.

— И… это можно как бы программировать с помощью различных приемов, словно стиральную машину?

— Да, можно.

Я продолжаю, чувствуя, как у меня колотится сердце:

— Значит, этим можно объяснить и тот факт, что мой друг записал информацию, которая ранее была ему неизвестна, и которая оказалась совершенно достоверной?

Он задумчиво грызет ноготь, потом чешет в затылке и кивает:

— Под гипнозом ваш мозг и в самом деле способен зафиксировать доселе «спавшие» сведения, которые выйдут наружу в нужный момент, по ассоциации или через некий мысленный, запрограммированный код, приведенный в действие кем-то посторонним.

— А может это выразиться в рисунке?

— Простите, не понял?

Я заставляю себя продолжать, хотя голос изменяет мне:

— Мой друг что-то писал, как вдруг его рука, помимо воли, начала рисовать и изобразила… э-э-э… любовную сцену.

— Похожую?

— Этого он не знает. Вообще-то в обычном состоянии он интересуется живописью, но сам абсолютно не умеет рисовать.

— Покажите-ка!

Насмешливый огонек в его зрачках должен был бы меня насторожить, но я уже зашел слишком далеко, чтобы отступать. Я отметил, что, отвечая мне, он неосознанно употребляет «вы» вместо «он», так с какой стати продолжать комедию?! Я огляделся: за мной уже никто не стоял, я был последним зрителем этого аниматора, кафе опустело, если не считать одного утреннего завсегдатая-пьянчуги, да безработного, изучавшего у стойки объявления о найме. Я вынул из ранца листок и медленно развернул его.

Сжавшись, я следил за его лицом, пока он изучал мой «документ». Я понимал, что играю с огнем, но чем я рисковал? Врожденный страх перед налоговой инспекцией не позволит ему нарушить парамедицинскую тайну, да и, в любом случае, моя история — жалкая капля в море колдовских козней, «стучащих» духов,[43] инопланетян и сглаза скотины, словом, всего того, что входит в его привычные ежеутренние бдения. Он быстро забудет сказанное, а мне позарез нужно узнать чье-то компетентное мнение.

Мой обожаемый Гийом, посланница ошиблась: я вовсе не ревную к этой Коринне. Ведь благодаря ей, тебе было не так тяжело переживать нашу разлуку, пока ты не нашел меня. Вот почему я охотно дозволяю тебе жить с нею, ибо не почитаю ее опасной соперницею: она горячит тебя, но отнюдь не воспламеняет, как я — в буйном пожаре нашей страсти. Вспомни, что мы с тобою делали, лежа в траве у Серого пруда, пока мой муж где-то охотился

От закругленного хвостика последней буквы — «я» — отходит плавная линия, которая, ни разу не прервавшись, изображает объятия тесно сплетенной пары в высокой траве: женщина сидит верхом на мужчине, с которым ее соединяет лоно и длинные волосы; все это, повторяю, нарисовано одной сплошной линией, без единой помарки. Меня никогда не учили рисовать, а сегодня, в шесть утра, я вскочил с постели, разбуженный тремя властными словами (дай свою руку!), и единым духом сделал этот необыкновенный эскиз в конце фразы, которую запечатлело мое перо.

Серж Лаказ поднимает голову и разглядывает меня с опасливым удивлением.

— Ага, значит, вот откуда крапивные ожоги — из этого рисунка.

Я сижу, потупившись, совершенно убитый его метким, язвительным выводом.

— Как вы обнаружили эти следы? У вас зудела кожа, кололо спину?

Я мотаю головой. Дело было так: утром я брился в ванной, когда вошедший Жюльен испуганно вскрикнул. Он велел мне повернуться и, оглянувшись, я увидел в зеркале свою спину, сплошь разукрашенную багровыми полосами и пузырями. Я не раздумывая, с ходу попросил его ничего не говорить матери: якобы это у меня аллергия на новый био-кондиционер для белья, который она не советовала мне покупать.

— Когда вы разглядели эти следы, они начали жечь вам кожу?

— Нет.

— И вы утверждаете, что совсем не умеете рисовать? — медленно переспрашивает он, возвращая мне мое «произведение».

— Это легко доказать, — отвечаю я со смущенной ухмылкой.

— Как бы то ни было, мужчина похож на вас, а женщина очень хороша собой. Поздравляю!

Он просит счет, в знак того, что аудиенция закончена. Но я все-таки спрашиваю его — умоляющим голосом, от которого мне самому становится противно, — откуда у меня взялся этот не замечавшийся ранее талант. Он устало отдувается, замученный дополнительными часами работы, которых требует его священная миссия.

— Эти так называемые медиумы, о которых вы говорили… не было ли у них какого-то корыстного интереса, чтобы воспользоваться вашей..?

Он намеренно не договаривает фразу, ожидая, когда я сам заполню эту лакуну. Воспользоваться — чем? Моей наивностью, слабостью, оплошностью, тягой к сверхъестественному, желанием поверить в возрождение душ…

— Спросите себя самого, — продолжает он, предваряя мой ответ. — А, главное, поймите, что при гипнозе возможно все. Еще в семидесятые годы профессор Владимир Райко из Московского университета работал над проблемой искусственной реинкарнации.

Эти слова заставили меня вздрогнуть.

— То есть?

— Он фабриковал Микеланджело, как на конвейере, из своих студентов-искусствоведов. Брал тех, кто рисовал хуже других, погружал их в глубокий транс, убеждал в том, что они — великие художники Возрождения, а потом следил за их успехами в живописи. И все подопытные — я подчеркиваю, все! — находясь под гипнозом, начинали писать картины, близкие по вдохновению, фактуре и таланту к подлинному Микеланджело. Но самое интересное состояло в том, что, выйдя из транса, они становились гораздо лучшими рисовальщиками, чем прежде, только работали уже в своем собственном стиле. Как будто где-то в глубине их подсознания отпечаток случившегося продолжал на них действовать…

— Вы это серьезно?

— Работы проводились под контролем КГБ, в целях, как вы понимаете, весьма далеких от изобразительного искусства.

Я машинально застегнул ворот рубашки.

— Совершенно не постигаю, в какой момент меня смогли загипнотизировать?

— Забудьте про тех шарлатанов, что дурачат зрителей эффектными пассами с телеэкрана. Приказ, который воздействует на подсознание и включает механизм его изменения, может быть послан в самой неуловимой форме. Ничто не мешает внедрить его, например, в музыку, в виде ультразвуков, или между двумя изображениями, между двумя фразами… Вы можете оказаться под гипнозом, просто читая какой-то текст. Или даже…

Он делает многозначительную паузу и, сжав губы, издает короткий сардонический смешок.

— …или даже когда листаете бухгалтерскую книгу. Опасайтесь людей, которых вы проверяете, месье Тальбо. В Берри — как и в других местах — приемы колдовства непрерывно совершенствуются.

Я возмущенно вскидываюсь:

— Но вы же сами в это не верите! Вы непрерывно твердите по радио, что колдуны не существуют!

— Да, все эти картофелины и куклы, утыканные иголками — действительно полный бред… за исключением тех случаев, когда жертва начинает в них верить, паникует и проявляет соматические реакции. Тут уж проблем не избежать. Я-то знаю их симптомы, мне о них рассказывают по сто раз на дню во время передач. Сначала человеку кажется, что им манипулируют, что его преследуют, что он облечен особой миссией или наделен сверхчеловеческими возможностями, потом он влюбляется в привидение, и готово дело, он уже сам себя не узнает: пишет себе любовные письма, делает для себя порнографические рисунки, изображает сомнамбулу, ну, а потом, в один прекрасный день, расстреливает свою семью или выпрыгивает из окошка. А если все обходится, то единственное, что он может сказать полицейским, это: «Я уже не владел собой!» Ибо худшее в гипнозе — это самогипноз.

Встав, он заправляет свитер в тесные джинсы и мерит меня, с головы до ног, взглядом, в котором светится все торжество мира:

— Ну как, господин налоговый инспектор, приятно это — самому очутиться под колпаком, а?

Он поднимает с пола спортивную сумку от Армани, которая заменяет ему портфель, и, не оборачиваясь, покидает кафе.

Я заказал себе кир[44] и долго сидел неподвижно, глядя на пустой стул напротив и переваривая выводы психиатра. Значит, все дело только в этом: я подцепил Изабо, как психосоматическую болезнь, умело внедренную под гипнозом в мое сознание коварными налогоплательщиками. Его слова объясняли «техническую» сторону тайн, с которыми мне пришлось столкнуться, однако, как быть с эмоциями? Например, с той неуемной радостью, что вспыхивала во мне, едва я принимал факт присутствия Изабо; эта бурная и безыскусная радость, совершенно не свойственная моему характеру, тем не менее, прекрасно сочеталась с тем плотским наслаждением, которого я достиг, примирившись в постели с Коринной…