Вячеслав Букур - Тургенев, сын Ахматовой (сборник)
– Нет, зачем же, – невозмутимо заметил отец. – Пусть вся Васильевка знает: наша Маруся кается.
Маруся слегка смолкла, показывая своим видом: вы думаете, я за алоем пришла? Понюхала табаку, мелко потряслась, как трясогузка, взлетела с табуретки и сказала:
– Надо бежать. Сегодня к Поздеевым ходила, два часа как не бывало, а самогонки еще не нагнано к моему дню рождения. Да, хорошо, что у них еще дети есть.
Мать щедро отрезала Марусе еще пару целебных шипастых листьев алоэ (вместо прежних) и как бы невзначай обронила:
– А Горка сказал, что Мирошников не мог ничего такого над ней сотворить. Ведь гляди, какой у него сад! Какие арбузы в теплице!
– И кролики как из воздуха плодятся, – добавил отец и закурил.
– Все завидуют, ведь в чужих руках все толще, вот и говорят о нем что попало, – сказала Маруся.
Две струи дыма из отцовских ноздрей свивались и иллюстрировали перепутанность этого дела.
– А вы… возьмите поллитру и идите к Яковлевичу, там следователь остался ночевать. – Маруся подумала и добавила ради истины: – Хоть к рукам нашего участкового что-то прилипает, но он еще неплохой.
Горка тут сразу воткнулся в очередное размышление: как это – взятки берет, но вот прошлым летом обкуренная молодежь из района на «газели» сбила старика и помчалась дальше. Так Иван Яковлевич пустился за ними на старом «уазике»! Неизвестно, что там произошло в лесу, но участковый привез их обратно на «газели» всех семерых – связанных, избитых, а у одного было прострелено плечо.
У Ивана Яковлевича было еще много талантов, например, он хорошо пел. Как из него могуче изливалась «Многая лета» на юбилее Васильевки!
Пока родители отсутствовали, Горка боролся со страхом, бормотал: такой он сообразительный, этот Георгий, все его любят, Изюмская сказала: ты Каменская с яйцами… то есть не так сказала, но с таким смыслом. И вдруг – раз, и в яму под деревянный крест?! Горка словно весь налился безнадежной жидкостью, но избавился от нее с помощью привычного хода мысли: наука что-нибудь придумает, молекулярное омоложение там.
* * *У участкового было простое лицо лесника. Отец Горки помаячил перед этим лицом склянкой и сказал:
– Что ты тут думаешь? Давай зови следователя.
– Он спит.
– Да, слабые эти городские… Знаешь, если Мирошников хотел бы все скрыть, он бы ее в снегу закопал, звери кости растащат – и все.
– По делу говоришь, – одобрил участковый. – Да я и сам Мирошникова в обиду не дам. Он же наш, васильевский.
Склянка звенела о края стопок до тех пор, пока отец Горки не сказал, глядя на плакат с губернатором:
– Пора кончать, а то у двуглавого орла уже три головы появилось.
* * *А Петр Мирошников в это время говорил жене:
– Не могу спать.
Уж дальше он не продолжал, что видит задавленную у комода. Но жена догадывалась: у него все время было разговаривающее лицо, то темнеет, то светлеет.
Вышел Петр в сад, однако и туда она успела: стоит возле занесенного снегом пруда в какой-то рубашке белой и нисколько не мерзнет. Тут Петр не выдержал, и прорвался у него разговор наружу:
– Конечно, я виноват, что не проверил дверку…
– Петя, – позвал сзади голос жены, – пойдем домой, не мерзни, здесь никого нет.
В самом деле, подумал Петр, зачем я буду за этой белой рубашкой по огородам бегать. Дома он сел и включил телевизор, и ему под ноги высыпались слова диктора:
– И только таким образом призрак стал понятнее и человечнее…
Жена – домашнее МЧС – выхватила у него пульт и погасила экран. Петр стал ее успокаивать: сейчас я засну, засну. Лег и вдруг на самом деле заснул.
* * *В холодном белом свете кладбищенская ворона сидела на ветке и смотрела на всех. Пар поднимался из ее ноздрей двумя клубами. Лицо Сей Сеича и здесь выделялось из всех лиц свирепой красотой. Он взял Горку за локоть и изрек:
– Когда и я умру, найдите и поставьте мне реквием Моцарта.
Аполлон Засушенный услужливо закивал:
– Да, да. А если не найдем, поставим Киркорова.
* * *Горка занес в стайку на подстилку солому, и она засияла как солнце. Лыска тяжело задышала и просяще посмотрела на него, то есть в его лице – на всех людей. Горка вспомнил, как по телевизору антилопа на бегу родила, детеныш шлепнулся, и мать недоуменно стала оглядываться: что-то легко стало, кажется, надо уже о ком-то заботиться.
Горка вприпрыжку бежал домой и думал: домашние животные тяжело рожают, потому что зимой мало двигаются. Вот бы их прогуливать как-то по графику…
– Мама, мама, Лыска рожает!
Мама засияла слезами, улыбкой, боком глянула в сторону божницы, и они втроем изо всех сил побежали в сарай. У отца было ведро с теплой водой, а Горка нес хлеб с солью. Радуемся тут, думал он, а чего радоваться? Вырастет бычок, зарежем его осенью и будем есть. Как сейчас доедаем его брата Мартика.
Но возбужденный шепот родителей и первое короткое мычание теленка, похожее на нежный рожок, – все слиплось в какое-то нелепое, но сокрушительное доказательство жизни, и оно отменило Горкины печальные мысли.
* * *Посреди леса лежало продолговатое небо с облаками. Жара жгла, как крапива. Горка помчался, на ходу раздеваясь, и залетел с размаху в голубую прохладу озера, дробя все вокруг себя в жидкие алмазы. И снова пошли, постукивая, звуки:
Небо словно заходит в грудьИ создает душу…
Устройство под названием «стрекоза» испугалось, стартовало с камыша и понеслось над живым зеркалом, переливаясь и треща.
Горка любил купаться без всего, первозданно, обнимаемый извивами умной влаги со всех сторон. Он нырял и выныривал с ожиданием, что миг – и он родится в какую-то новую, очень всем нужную жизнь.
А Сей Сеич тоже думал в моем возрасте, наверно, замирая в мечтах гладиаторским лицом, что вырвется… а кончил ежедневной спиртовой пропиткой.
Горка вышел на берег – из драгоценности воды, сияя, как жемчужина.
Вот бы сейчас меня увидела Лианея, дочь Трех Солнц, которая в последнее время все чаще представляется с лицом Изюмской.
Вдруг он заметил, что пиявка присосалась к левому колену. Сейчас я избавлюсь от тебя, чудовище, достану свой бластер, сказал Горка. И прицельно помочился.
Пиявка отпала – он не стал ее давить. Ползи к своей судьбе.
Липы цветут, у них сегодня большой прием пчел. Вот бы сейчас пчелой вжикнуть домой. После купания сил не осталось, ноги – ленивый студень без мышц. А до дому еще пилить пять километров!
И тут весь накопившийся зной раскололся в неожиданном звуке. Горка прыгнул в сторону. Дядя Коля снял руку с сигнала и захохотал:
– Садись, прокачу!
Но вместо радости, что час по жаре превращается в десять минут езды с ветерком, забоялся Горка, если честно. Сейчас засну, выпаду, и под колесо! Поседевший дядя Коля, причитания матери… А ведь с этой осени буду учиться в интернате, надо ездить на попутках, пора привыкать.
– Что, сцышь? – проницательно спросил дядя Коля. – Не надо, бесполезно. Я в твои годы от мачехи ушел, волков видел стаи! Садись.
Потом он закурил и приказал:
– Рассказывай что-нибудь, а то я за сутки тут к баранке прирос, как бы не заснуть.
– Дядь Коль, Мирошников вчера привез новую породу карпов, говорят – генная инженерия.
– Ну и правильно, это лучше, чем ночами гоняться за мертвой Поздеевой. Видел я в одном фильме: по ночам рыбы-мутанты выползали из воды, залезали на березу и пели – как соловьи.
Охотник Витя
Пили ли вы, читатель, в небольшой компании нановодку? Наш гость – охотник Витя – поставил бутылку на стол и вслух проскандировал надпись на этикетке:
– «Выпущено с использованием новейших нанотехнологий».
Мы с ним познакомились на нашей свадьбе – бардесса Полюдова пришла с Витей как с женихом, чем удивила всех.
Сейчас у него по-прежнему припухшие веки, которые сильно молодят, но уже добавились седоватые имперские усы. Роскошные! Странное, рвущее взгляд зрелище – пейзаж его большого лица. Но это не главное. Главное: уже нет на нем того вдохновения, которое обещало нам… нет, не писателя, а кого-то вроде великого Торо, наблюдателя леса или другого сэнсэя природы живой.
Галстук-бабочка на шее старого кувшина пытается унести нас куда-то в сторону торжественности.
Выпив, Витя говорит по-английски две фразы: «ес, май диэ», «лэтс гоу».
Видно, что внутри он уже денди, сэр, сенкъю-веримач.
Мы знаем и его сестру. Он – Витя Стоножко, а она – Вика Стоножко. Так вот Вика тогда, как бы невзначай, вспыхивала анекдотами по поводу бардессы нашей:
– Мужик рассказывает о своей жене: «Такая она у меня хрупкая, ручки, как хворостиночки, ножки – крошки… Как е-у, так и плачу!»
Полюдова, да, была и есть такая хворостинка, но объем какой в голосе. Как говорил один физик-пятикурсник:
– Этот голос внутри больше, чем снаружи. Разворачивается, как вселенная.
Она все какие-то балахоны носила, будто занавески ухватила и завернулась. Они ее увеличивали внешне.
