Вячеслав Букур - Тургенев, сын Ахматовой (сборник)
– Вы не будете смеяться? У меня сейчас был стул.
И мы зарыдали, засморкались – у двух телефонных аппаратов.
– Вся больница приходила смотреть на это чудо. Ведь никто уже не верил… Хирургическая команда, как на букет цветов, смотрела на мое судно! Вы не смеетесь?
Мы засморкались сильнее.
* * *Потом мы оказались в Москве по издательским делам, позвонили Крылю, не надеясь его застать – думали, что в бронежилете скрывается от трех продюсеров где-то на даче.
Но оказалось, что дело уладилось: пан Драгомирский ставит фильм про Ахматову и Моди, а Веслу и Смур Смурычу Володя пишет новые сценарии.
Нас пригласили на ужин с ночевой, и Милица рассказала, как работала у Альбины, где ей подчинялся младший садовник Равиль. Он был маленький кактусовидный мужчина, почти без шеи. И вдруг он запил, ничего не делает день-другой, а на третий объясняется Милице в любви. Оказывается, никто с ним в жизни не разговаривал ласково. Он думал, что она его полюбила… А это был просто учительский голос, просто вежливость. Но Равиль не встречал этого раньше.
У Милицы муж больной, сын-инфантил, она худеет, боится, что у нее самое плохое. Так у Равиля у самого семья – полно детей, да он и неухоженный, замызганный. Милица все время говорила с ним про почки, почву, семядоли, влажность воздуха, ранние восходы. Откуда выросла эта его любовь, такая сильная, что у Равиля все части лица поехали и встали на новые места?
– Не откуда, а для чего! – говорил Крыль. – Для меня, для нового сценария, вы еще не поняли, что ли?
Бог его любит, и идеи сценариев сыплются с севера, юга, запада и востока.
Нас положили спать в гостиной. Вдруг вошел Володя и поманил нас тихо в кабинет, где вытряхнул из корзины целый ворох мягких игрушек. Там были Кенга, Тигра, Сова из «Винни-Пуха», добродушно-свирепая горилла, разные рыбы, мишки в дурацких колпаках, птицы в викторианских бантиках и добрый пес-швабра.
– Я у сына забрал это. И сначала делал вид, что ищу героя для детского сценария. Но потом честно признался себе, что по-детски любуюсь, перебирая и играя.
– А мы до сих пор жалеем, что ты уехал из Перми.
– Как вы жалеете – сколько раз в день?
– Ну, с утра молимся, работаем, обед, стирка, чтение, новости…
– А потом жалеете обо мне!
Небо заходит в грудь
– Ракета летела-летела и села, – бормотал Горка, – ушла глубоко в планету. Спасатели начали откапывать. И там же была звездоокая Лианея, дочь Трех Солнц…
Рядом дышит инопланетянин, рогатый и на четырех ногах. И как наступит каменным копытом на ногу!
– Лыска! – завизжал Горка.
Корова в знак извинения прошлась языком по его щеке – теперь до вечера половина лица будет гореть. А тут отец заходит:
– Ты что, п…да рогатая, моего Георгия обижаешь? А мы все для тебя, надо тебе витамины – вот я купил тебе витамины, надо тебе ветеринара – и вот ему я мотор перебрал.
Все понятно: воскресная стопка имела место. Отец взял вилы, и комки навоза только полетели со свистом в окошко.
Прихрамывая, Горка вышел из сарая. Так, прикинул он, ракету я практически спас, от нападения инопланетного туземца я пострадал, пойду отлежусь в межзвездном модуле, почитаю, что там дальше с Гарри Поттером.
А Аполлон-то Засушенный еще ничего не сделал, только выбрел из дома, хрустит ногами по снегу к своему сараю. А вдруг он новость сообщит! От новости ведь себя не помнишь, так что приходится все силы бросать на то, чтобы сохранить на лице взрослое мужское выражение.
Увидев Горку, Аполлон Засушенный свернул к забору. Привет – привет.
– Идешь в шахту?
– Сейчас по-легкому разбросаю завалы угля и всех спасу (что значит: быстро выкидаю весь навоз).
У Аполлона Засушенного отец работал шахтером, и поэтому Павел беспрерывно играл в спасение из-под земли.
А Витька Попеляев представлял все время, что он разминирует поле, как его старший брат – сапер в Чечне. И надо очень осторожно выкидывать мины – куски навоза (больше всего взрывчатого вещества скопилось возле задних ног коровы).
А вот он и бежит, Витька, и кричит:
– Горка! Пашка! – Потом спохватился и сказал солидно: – Ребя, там интернатскую привезли, мертвую. Поканали, посмотрим!
– Я хромаю…
– Ну и что! Шофер-то поседел весь! Пошли!
Предчувствуемая жуть уже летала между ними и звала повзрослеть еще сильнее. Они побежали по припорошенной, с блестками, дороге. Как всегда, навстречу им попалась Изюмская, которая подчеркнуто рассеянно посмотрела на Горку и сказала:
– А я уже все видела, ничего интересного (между мертвой Поздеевой и живой мной кого надо выбирать, непонятно, что ли?). – Вдруг она клоунски повела глазами в сторону: – По химии не могу разобраться, завтра понедельник, и всегда химик по понедельникам меня спрашивает.
Горка на миг задумался, и его осенило:
– Потому что Сей Сеич по понедельникам с похмелья. У тебя фамилия Изюмская, а из изюма знаешь какая бражка получается.
– Да ты просто Каменская в штанах! Так я приду?
– Я не знаю… Наверно, сегодня никак.
Вот если бы тебя звали не Олька, а Лианея, дочь Трех Солнц, подумал Горка, вот тогда была бы встреча в параллельном мире!
Он догнал ребят. Они сначала обгоняли одинокие фигуры, потом эти шагающие фигуры кучковались по двойкам, по тройкам и в конце, перед домом Поздеевых, сбились в пестрый ковер лиц, ждущих подробностей. Розовел над ними пласт дыхательного пара.
Первым делом Горка сразу выделил лицо свирепой красоты, слегка постаревшее. Это был учитель химии, который думал: «Прекрасны жемчужные завитки пара и этот брейгелевский пронзительный снег. И никому про это не скажешь. Не поймут».
Тут Горка догадался, почему Сей Сеич не просыхает. Ведь он знает, что за глаза его зовут «Химия – залупа синяя».
Ладно, сейчас не до этого, надо прокручивать в голове слова собравшихся людей:
– Неужели сама выпала под колеса?
– Да приставал он к ней!
– Мирошникову пора прятаться, а то…
– А то что? У нас тут не Кавказ, не кровная месть. Наелись вы телевизора и ничего не понимаете.
– Кто не понимает – я не понимаю? Как вы можете так говорить, если я всю жизнь проработала главным бухгалтером!
Кто же не знает, что деревня это беспрерывный мозговой штурм.
Приехал следователь, выдернутый из-за праздничного стола. Поэтому он говорил мрачно: «Щас всех опросим», – и было видно, как внутри него чувство долга жестоко борется с алкоголем. Качнувшись, шепнул что-то участковому милиционеру, и тот стал обходить толпу – просил всех не расходиться. Тотчас все начали расходиться.
Нашли фургон, чтобы перевезти тело в фельдшерский пункт для вскрытия. Вынесли человеческую фигуру, завернутую в одеяло. Мать шла рядом и с жуткой разумностью спрашивала у тех, кто еще не разбежался:
– Она меня сейчас видит, нет?
Кто-то сказал, что видит, а кто-то проявил принципиальность, которую огласил Сей Сеич:
– Молекулы перестали двигаться, и драгоценное сознание распалось.
Твоя принципиальность,Как плохое вино,Напоило насГорькой чернотой.
Горка привычно запоминал слова, которые мерцали в голове друг за другом.
Ветер снег уноситНе знаю куда.Но осторожной кошкойВернулось желание жить.
Вечером Горка присоединился к разговору родителей, когда за ужином они скупо обсуждали горе Поздеевых:
– Мам, почему все шумят, что шофер приставал к ней? – Он выпрямился, мысленно поместил во рту трубку и стал говорить прекрасным квакающим голосом артиста Ливанова (Холмса): – Во-первых, Мирошников только и ходил из дому на работу и с работы домой.
– Запруду сделал у ручья, карпов туда запустил, – добавила мать Горки.
Сын посмотрел на нее с выражением, как иногда смотрел отец – мол, женщина, что такое? – и продолжал:
– Во-вторых, он же поседел от потрясения. А если бы он был гад… Гады не седеют. В-третьих же – все происходило в глухом лесу, и он мог бы ее закопать в снегу, и до лета бы тела никто не увидел. Это же элементарно!
Отец сказал:
– Ну, Горка, ты казак: туда побежал, здесь сшурупил.
– Просто адвокат какой-то! – добавила мать.
А лучше бы сказали: мол, сэр Джордж, вы блестяще проанализировали эту комбинацию.
В это время пришла соседка Маруся Семиколенных. Она попросила листочек алоэ:
– Еще и палец нарывает! И так вечером упаду перед иконами, реву-реву, кричу-кричу!
– Вся Васильевка знает: Маруся молится, – вставил отец с непроницаемым лицом.
– Ну ничего: утром выпью водочки, запляшу, запою! Уныние ведь смертный грех.
– И вся Васильевка слышит: Маруся борется с унынием.
– У нас алой засох, пока к дочке ездила. Мой бегемот пьяный не поливал…
– Ну, какой же он бегемот, если в декабре заработал пять тысяч.
Маруся от возмущения казнила алоэ, только сок брызнул.
– Заработал, да все в горло пошло. Когда прихожу на исповедь, так и говорю: отец Сергий, надо что-то со мной делать. Мой так пьет, терпение ведь кончается, так и хочется топором его тюкнуть. А батюшка мне: тише, тише.
