Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы
— Могу я попросить вас об одолжении? — говорил назавтра дон Чиччо юному клятвопреступнику. — Я к вам насчет одной девушки, — мне хотелось бы быть у нее шафером, если только вы окажете мне такую честь.
— Ну, разумеется, — отвечал тот, косясь на в высшей степени выразительную дубинку посетителя, так умело положенную на пороге в самом луче солнца, что на ней была ясно различима каждая морщинка коры; затем дону Чиччо оставалось только назначить день бракосочетания и с тем же назидательным видом направиться к другому нуждающемуся в исправлении грешнику, но это только в том случае, если в этот день ему не предстояло еще заняться отвоевыванием состоятельного покойника для своей фирмы.
Ведь основное занятие дона Чиччо состояло в том, что он был одним из компаньонов фирмы по устройству похорон. Все специализировавшиеся на этом промысле фирмы непременно имели в ту пору в своем составе знаменитого гваппо. С какой бы сдержанностью и деликатностью ни относились в Неаполе к испускаемому человеком последнему вздоху, это никогда не мешало тому, чтобы во дворе дома умершего или прямо на его лестнице собралась небольшая толпа из тех, кто желал взять на себя организацию похорон.
— Вы напрасно беспокоились, — говорил, появляясь, дон Чиччо и в течение минуты сверлил конкурентов взглядом. Его широкая грудь, коротковатые руки, дубинка, на которую он опирался, как Геракл, расставив ноги, — все это не только создавало ощущение его физического превосходства, но и заставляло поверить, что как он сказал, так оно и будет. И в конце концов умерший и в самом деле доставался самому живому из всех. Вечером дон Чиччо прятал новенькие банкноты за изображение святого, садился с бутылкой на пороге своего подвала и, отвечая на приветствия запоздалых прохожих и ночного сторожа, предавался мечтам. То была эпоха его наивысшей славы. Подумайте только: по просьбе маленького Сгамбати он как-то вернул нашему учителю украденные часы! Чья-то легкая, как ветер, рука увела означенную вещь в то время, как старик, читая газету, переходил улицу, направляясь в школу. Дон Чиччо заставил его до малейших подробностей припомнить тогдашний его маршрут и вообще все, что происходило с ним в это утро; затем он стал заводить его в разные дома и задние помещения лавок, где по одному его властному слову на стол тут же аккуратно выкладывались десятки часов. Были среди них и весьма дорогие, и может быть, и возникало у нашего учителя искушение «ошибиться», но он был неудачником и бедняком именно потому, что, умиляясь всему и всем, самого себя жалел тоже. Наконец часы были обнаружены в огромной груде вещей, которую какая-то старуха вывалила из мешка прямо на кровать, на одеяло; и тут с досадой человека, которому не дали возможности действовать со всею уверенностью, дон Чиччо упрекнул учителя:
— Что же вы не сказали мне, что вас обокрали на левой, а не на правой стороне улицы? — воскликнул он.
Осталась за учителем и еще одна промашка: смущенный и обрадованный, он забыл сказать, что среди вещей, предъявленных старухой, фигурировала и его авторучка, исчезновения которой он пока просто не заметил; наконец оба вышли на солнце.
Падение гваппо было неминуемым и печальным, а иногда и немного смешным. Гваппо, которые выходили невредимыми из самых жестоких стычек, которые выживали после самых ужасных членовредительств, погибали вдруг в банальном уличном происшествии, сбитые велосипедом, или же их лишали состояния и положения (как это случилось с доном Чиччо) совсем зеленые безбородые юнцы. Человек, который сбросил Сгамбати с его трона, был студентом университета, одним из самых бедных; ему нечем было платить за кров и еду, и, услышав как-то разговоры о диковинных доходах гваппо, он пришел однажды утром на фруктовый рынок, обложенный податью доном Чиччо. В самой вежливой форме хилый студент попросил гваппо, чтобы тот уступил ему половину своих доходов; будучи отвергнут и осмеян, он размахнулся и дал дону Чиччо по физиономии. Да, это была картина! Легендарная дубинка работала как никогда, она рассекала воздух лучшими из своих кругов и спиралей, она подымалась и опускалась с невиданным ранее усердием, но ей никак не удавалось зацепить этого юркого и словно бесплотного студента. В конце концов дон Чиччо без чувств упал на булыжную мостовую, сраженный тяжестью своей собственной, достойной Давида, булавы, которой ловкий соперник поразил его в самый лоб. Покорный правилам игры, дон Чиччо еще немного попрепирался, но потом, смирившись с горькой неизбежностью вассальной зависимости, заключил со студентом соглашение; позднее этот студент стал известным адвокатом по уголовным делам, и знаменитые гваппо хотя и считали, что он ошибся в выборе жизненного пути, доверяли ему свою защиту на самых громких процессах.
Дон Чиччо состарился и сдал очень быстро. Над ним даже начали смеяться, потому что ко всему прочему он был заикой, и в трамвае его теперь заставляли брать билет. Над гваппо его типа все больше брал верх гваппо стройный и элегантный, который устаревшей дубинке предпочитал револьвер, а рискованной, хотя и рассчитанной открытой атаке — интригу. Я помню впавшего в убожество дона Чиччо: он сидит на каменной скамейке в переулке Порт-Альба, куда вынужден был переехать, в руках у него четки, а мыслями он, по всей вероятности, на далеких лугах Скудилло в ту пору, когда его чудодейственная дубинка сбивала на лету бабочек; постепенно он засыпает, а вокруг него — такой же старый и такой же печальный, как он, — расстилается мой безумный, мой сказочный, мой дорогой город.
Дон Вито
А еще в моем родном районе Стелла был цирюльник дон Вито Скарано. Я говорю «цирюльник», имея в виду то время, когда он им еще действительно был, то есть года эдак два; а вообще-то, вы должны знать, что в моем измученном, словно бьющемся в вечной судороге городе занятие любым ремеслом не приносит ничего, кроме нищеты и страданий; тот, кто сегодня работает в газовой компании, завтра становится столяром или пекарем, — одним словом, обитатели района Стелла мечутся между разными ремеслами, как метались бы они на ложе, утыканном гвоздями, стараясь при этом использовать неповрежденные части тела для того, чтобы производить на свет многочисленных потомков, наследующих родительскую гибкость и широту интересов.
Стоит ли отмечать то, что солнце светит особенно щедро и старательно именно там, где люди имеют наибольшее основание его проклинать? Наверное, не стоит; что же касается дона Вито Скарано, то обычно он сидел на пороге своего заведения на улице Нуова Каподимонте со старенькой мандолиной в руках; время от времени лист платана падал на его неукротимые черные волосы, и он с изяществом и терпеливостью позволял ему там оставаться; а тем временем за бамбуковой занавеской по крайней мере один из его сыновей писал в бутылку с туалетной водой, а на огне, в котором пылали оборванные со стен афиши, тушились спагетти с чесноком и оливковым маслом, единственное, что поддерживало в цирюльнике надежду на то, что клиенты, не пришедшие утром, явятся все же после обеда.
Каждый год у дона Вито со скрупулезной точностью рождалось по сыну; все как один похожие на него — тот же приплюснутый нос, та же трагическая шевелюра. Родив очередного мальчика, дон Вито нашивал ему на спину изображение сердца святого и принимался за изготовление девочки, для которой было припасено очередное изображение; в ту пору, о которой я рассказываю, в доме Скарано случилось вот что: какая-то соседка застала его первенца за тем, что он жевал и глотал экземпляр популярной местной газеты, которую выписывал какой-то процветающий обитатель улицы Нуова Каподимонте. И подписчик, конечно, понял бы, что речь идет о простом недоразумении, если бы проклятая бабенка не собрала своими громогласными причитаниями у окон и на улице целую толпу. Вот тогда-то дон Вито отложил мандолину, надел рубаху, причесался, приказал жене и детям никуда не выходить, понюхал бутылку с туалетной водой, побарабанил пальцами по запыленным зеркалам, всхлипнул, засмеялся — то есть посредством всех этих разнообразных и внушающих невольный страх знаков, он дал понять, что собирается что-то предпринять. И действительно, он ушел и не вернулся, а назавтра к синьоре Скарано явился какой-то незнакомец, представился как новый владелец парикмахерской, приобретенной с соблюдением всех формальностей за пятьсот лир, выгнал оттуда ее и детей и сам там обосновался.
Добросердечные соседи давали приют семейству Скарано в течение всех пяти дней, пока дон Вито отсутствовал и безумствовал; в конце концов не кто иной, как я, обнаружил его в какой-то таверне у Пиньясекки. На деньги, оставшиеся от пятисот лир, он без удержу ел и пил и угощал всех желающих. Вот когда в доне Вито прорезался счастливый человек, который скоро должен был его снова покинуть; он был пьян, но не настолько, чтобы не поддержать серьезного разговора. Я спросил его, помнит ли он о своих детях, по крайней мере о високосных; он ответил, что нынче вечером послал им шесть свиных ножек и бутылку вина.
