Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы
— Возьмете одно божье создание, а спасете двух, — загадочно сказала донна Кармела.
Прошло пять лет, прежде чем она решилась открыть, как обстоят дела в действительности; но с любовью, которую за это время девочка внушила супругам Айелло, уже ничего поделать было нельзя, их не путала даже ответственность перед законом. Они обратились к адвокату. Тот рекомендовал единственно возможное решение: чтобы дон Дженнаро, основываясь на своем отсутствии в соответствующий период, попросил у суда непризнания его отцом. После этого супруги Айелло могли бы законно удочерить девочку. Иными словами, нужно было во всем признаться дону Дженнаро и добиться от него, во-первых, того, чтобы он не задушил жену, а во-вторых, чтобы он отказался от Луизеллы. Адвокат осведомился насчет возраста и физического состояния дона Дженнаро и, получив ответ, предложил свое посредничество. Но донна Кармела подняла руку:
— Спасибо, я сделаю это сама, — сказала она твердо.
Все трое переглянулись.
— Простите меня за вопрос, но вы сами-то любите Луизеллу? — спросила синьора Айелло.
Донна Кармела ответила:
— Именно потому, что я ее люблю, я вам ее и отдаю, госпожа моя.
Она добавила еще, что как-нибудь на днях им следует навестить ее словно бы случайно. Вышла она не торопясь; проходя через сад, на минутку остановилась, чтобы сорвать веточку мяты.
«Шляпа» дон Дженнаро медленно шел по Салита Санта Тереза и, как я уже говорил, то и дело останавливался, чтобы плюнуть на документ. Над ним неслись зловещие облака, к преследовавшим его сухим листьям присоединилось несколько бездельников. Когда скопилась достаточно большая толпа, дон Дженнаро ее заметил и, жестикулируя, начал что-то кричать. Насколько я помню, кричал он следующее:
— Бога ради, сделайте самый простой расчет. В этом районе все меня знают, так? Если даже в среднем брать в день по десять свидетельств о семейном положении, сколько я их раздобыл за пять лет? Пятнадцать тыщ, а то и больше, может, и все восемнадцать.
Маленькая толпа все сгущалась, полная готовности решить, прав ли «шляпа» в своих расчетах. На бледном лбу дона Дженнаро выступили капли холодного пота.
— Восемнадцать тысяч свидетельств о составе семьи для восемнадцати тысяч людей… Но свое собственное, вот это вот самое — когда я позаботился его испросить? Конечно, сапожник всегда без сапог! Не знаю, понятно ли я говорю. Вот: «Сивиеро Дженнаро, сын Альфредо и Марии Табаккини, свидетельство о семейном положении с оплатой пошлины за срочность». Видно, плохо я работал! И это с моими-то связями! Да я мог в любой день за эти годы истребовать этот документ!
Дон Дженнаро пошатнулся, и его поддержали. Ему не давали пасть духом и предоставляли возможность выговориться. Люди обступили его со всех сторон, затаив дыхание, и если не считать этой толпы, улица на большом протяжении своем совсем опустела, по ней, крутясь, неслись только листья да бумажки.
— Дети: Сивиеро Мария, Сивиеро Ассунта, Сивиеро Луиза, — выкликал дон Дженнаро. — И так оно и есть. Как написано, так и есть. Донна Кармела, жена моя, умеете ли вы читать? Здесь все в полном порядке. Вы подарили мне Сивиеро Луизу? И вот она здесь. Сивиеро с Сивиеро, Айелло с Айелло, вот вам мой ответ.
В этот момент, а может, чуть раньше или позже толпа раздвинулась, как занавес, и пропустила вперед донну Кармелу. Она была бледна и молчала. Волнение дона Дженнаро достигло пароксизма; увидев жену, он закричал:
— Я не был в Америке! Я всегда был здесь! И ты тоже Сивиеро. Так не стыдись своей крови! Послушай хорошенько, Кармела, что я тебе скажу: в этом свидетельстве ничего менять нельзя.
Рыдания сотрясали дона Дженнаро, и трудно было отделаться от комического впечатления, будто его трясет налетавший со всех сторон ветер. Донна Кармела взяла мужа за руку, и они пошли. Из затянувшей небо тучи посыпался дождь, и в холодном покалывающем воздухе было обещание гранатов, пучков рябины на балконах, огней святого Антония — в общем, всего, чем богата неаполитанская зима, которая должна была привести дона Дженнаро и его жену к какому-то решению. Я не знаю к какому: мне очень жаль, я охотно увидел бы, как Луиза Сивиеро поселилась и стала расцветать на улице Матердеи, но как раз в эти дни я переменил квартиру: переехал из района Стелла в Мерджеллину.
Ремесло ремеслу рознь
В апреле 1920 года дон Раффаэле Казерта был извозчиком. Вез он как-то парочку приезжих на Вомеро; похоже, мужчина был адвокатом из Пьяченцы, а сюда приехал в свадебное путешествие. Парочка вышла у дома на улице Аньелло Фальконе; на рассеянное «не могли бы вы полчасика подождать, потом мы поедем на пляж Кьяйя», с которым судейский, или кто там он был, обратился к извозчику, помогая в то же время жене любовным прикосновением руки спуститься на тротуар, дон Раффаэле ответил: «Конечно, ваше превосходительство, пожалуйста, ваше превосходительство», — и слез с козел. Когда двадцать минут спустя приезжий неожиданно появился, он застал дона Раффаэле за усовершенствованием показаний счетчика, чтобы не сказать самой его природы. Дон Раффаэле уселся на тротуар, поднял элементарным домкратом ось экипажа таким образом, чтобы колесо, связанное со счетчиком, не касалось земли, и терпеливым, сосредоточенным движением руки заставлял его крутиться. Одновременно он смотрел на облака и пускал замысловатые кольца дыма из замусоленного окурка сигареты; он вздрогнул, увидев, что пойман, но тут же заявил, что действовал в общих интересах. Он сказал, что, готовясь к длинному путешествию от Вомеро до Кьяйи, решил проверить, нет ли в экипаже неполадок, которые могут помешать им в пути. Заключил он примирительным «какой прекрасный день, господин граф!», что привело в окончательную ярость приезжего, чье решение сообщить в Пьяченце, или откуда он там прибыл, о том, как разоблачил он и наказал жулика с юга, стало теперь бесповоротным. Подошел полицейский, который с сожалением констатировал, что дон Раффаэле уже не в первый раз пытается «помочь» счетчику; и несмотря на то, что в дискуссию ввязались обитатели улицы Аньелло Фальконе, которые, чувствуя поддержку сострадательного весеннего солнца, дружно взывали к милосердию, дон Раффаэле в тот же самый вечер перестал быть извозчиком.
Разумеется, лошадь и экипаж были не его; он вернул и то и другое нанимателю, поцеловал лошадь за ухом, последний раз вдохнул острый запах конюшни, стоявший во дворе, и медленно отправился домой в Порт-Альбу. Жены он дома не застал и воспользовался этим, чтобы поразмыслить.
Дон Раффаэле был трудолюбив: потеряв одну работу, он сразу же придумывал себе другую. Он извлек из ларя рулон рисовальной бумаги и тюбики с красками, выстругал ножом из куска дерева несколько длинных палочек, вытащил из кармана половину гривы той самой лошади, которую незадолго до этого поцеловал за ухом (может быть, целуя, он мысленно благодарил ее за подаренную ему многообещающую идею), и, сделав кисточки, начал рисовать картинку ex voto.
Нефы всех неаполитанских церквей увешаны этими наивными изображениями, на которых представлены разного рода несчастья, чудесным образом приостановленные вмешательством святого. Там можно видеть каменщика, который валится с высочайших лесов, или механика, которого затягивает зубчатая передача, или детей, падающих в кипящую воду, а сидящие на облаке в уголке картины святой Януарий или святой Винченцо дают понять знатокам этой живописи, что трагического завершения события, однако же, не произошло. Дон Раффаэле принялся уже за вторую картинку, сюжетом которой был укус бешеной собаки, когда вернулась донна Ассунта и сказала:
— Раффаэле, я уже знаю: ты снова безработный.
Он приостановил процесс творчества, чтобы посмотреть на нее, как смотрел всегда — снизу вверх, с восторженным благоговением, глаза у него были точно такие, какие рисуют на картинках по обету, где неумелый голубой мазок выражает восторг и благодарность удостоенного чуда.
Ассунта Кутоло была слишком красива для кого бы то ни было, и казалось просто невероятным, что она вышла замуж за такого безнадежного неудачника, как дон Раффаэле, с которым познакомилась в ту пору, когда тот был продавцом воды в разнос; он проходил по переулкам Монтекальварио босой, осыпанный росою и издавал мелодический призыв, в котором было все: и кубики льда в деревянной, роняющей капли бадейке, и запотевший глиняный кувшин, и тугие лимоны, и августовское солнце, от которого туманились глаза женщин, как туманились от него стаканы.
На доне Раффаэле была тогда белая матросская фуфайка и рваные штаны, закатанные до колен, за ухом торчала сигарета; он протянул Ассунте полный стакан так, как протягивают почтовый перевод — с почтительной торжественностью, которая ее рассмешила; в общем, они поженились три месяца спустя, когда дона Раффаэле взяли ночным сторожем на шляпную фабрику.
