Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы
Лицо его жены Ассунты Априле словно окаменело — оно лишилось всякого выражения и стало таким белым, словно на нем сконцентрировался свет всех ацетиленовых ламп; воздев руки и крича, она бросилась между двумя мужчинами, и из ее слов стало ясно, что страшный пришелец был одним из главарей преступного мира, решившим заменить корзину дона Априле своей корзиной, аннексировав у него таким образом прибыльный район.
— Вы не имеете права! Это хлеб моих детей! Так нельзя! — рыдала донна Ассунта, воздевая руки, как будто протягивала своих детей бесчувственным святым. Но внезапно замолчала, поверженная наземь молниеносной пощечиной мужа.
Не помогая ей подняться, дон Дженнарино сказал:
— Заткнись, потаскуха!
Потом повернулся к тому, другому.
— Все, что сказала моя синьора, — объяснил он, поднеся при словах «моя синьора» два пальца к берету, — она сказала совершенно правильно. Еще минута — и я к вашим услугам.
Дон Дженнарино был совершенно спокоен, его слова и жесты были четкими, как на сцене. Он собирал чашки и тарелки, полоскал их в ведре и укладывал в корзину выверенными изящными движениями, не лишенными даже некоторой нарочитости: было в них что-то жреческое и фатальное, входившее уже в церемониал драки.
— Пожалуйста, как вам удобнее, я подожду, — сказал его страшный собеседник с таким же спокойствием и отчужденностью.
Он опустил в котел с бульоном свою палку и, забавляясь, поддевал ею щупальце осьминога.
Наконец дон Дженнарино закрыл корзинку тряпкой и сделал властный жест жене. Донна Ассунта была совершенно белой и молчала. Она подняла корзину, отнесла ее на угол и, прислонившись к стене, принялась ждать. Была уже поздняя ночь. Вокруг обоих мужчин расстилалось огромное пустое пространство. Дон Дженнарино, казалось, удвоился в росте. Стоя напротив своего противника, он сказал:
— Я вас слушаю.
Тон был еще церемонным и дипломатическим, но было ясно, что в руке дона Дженнарино, как и в руке его врага, уверенно раскрылся нож. Кто начнет первым? Я стою в двух шагах от Ассунты Априле и смотрю на нее. Женщина прислонилась к стене и покорно ждет: через несколько минут она узнает, будут ли ее дети сиротами или нет, пока же в ней всего сильнее чувство супружеской дисциплины. А может быть, ей годами придется носить в тюрьму дону Дженнаро сигареты и апельсины — тоже вдовство, как и то, другое. Она смуглая и крепкая, с тугой еще грудью, под ветхим платьем угадываются широкие бедра и плоский живот, ей нет и двадцати двух. Она расчесывала волосы на одном из балконов квартьери, когда ее заметил нынешний ее муж; не сводя с нее глаз, он сдвинул на затылок шляпу и пустил вверх дымок от сигареты с той сосредоточенной медлительностью, которая так ей понравилась; на следующее лето, в пятнадцать лет, она уже была матерью; если бы не этот инцидент, у нее всегда было бы вдосталь детей и пощечин; но с этого момента ее будущее сделалось неясным и враждебным. Многие женщины из квартьери, полагая, что так они больше принадлежат себе, предпочитают браку проституцию; я смотрел на живот Ассунты Априле, который мог подарить этим переулкам еще столько нищих и столько несчастных; из-за облака появилась луна, полил дождь.
Приют Святого Януария
В приюте Святого Януария для неимущих я посетил венерическое отделение для несовершеннолетних; прошло всего несколько месяцев, как кончилась последняя война. Город, привыкший говорить шепотом, изъясняться знаками и гримасами (жизнь в пещерах, размножение и рост в темноте, вместо питья — испарения скал, вместо еды — вздохи и плесень и разговоры типа: «Ну, как вам нравится мой ночной колпак? Это же целый холм Вомеро, я ношу его на разбойничий манер, потому что я и сам разбойник, молодой разбойник»), город, который так долго молчал, выдыхал теперь свою боль и свою радость, трубя в гигантскую трубу праздника Пьедигротты. На этом празднике и хвастались, и жаловались на судьбу совершенно открыто, не стесняясь: одни в самых крайних выражениях живописали свою бедность, другие — свое богатство, являя собою таким образом как бы живые памятники победы и поражения; тот, кто вел себя иначе, самому себе казался дезертиром. Все жаждали свежего воздуха, каждый выставлял на солнце свой скелет, как белье на просушку, — белые, гладкие, хотя и грязные кости, извлеченные наконец из глубин ужасов и бедствий; Неаполь стал чем-то вроде Иосафатской долины. Неаполитанцы словно сбросили с себя собственные тела и перекинули их, как пальто, через руку; они не краснели, выставляя на всеобщее обозрение свои ребра и берцовые кости, главное то, что они выжили: «Вот и мы. К вашим услугам. Доброго вам дня».
Сейчас все это уже достаточно далеко, и потому можно говорить об этом спокойно, и если я вновь и вновь перебираю в памяти тех маленьких пациенток, то это лишь потому, что на их примере мне проще будет объяснить вам свою мысль. Их было человек пятнадцать — девушки, прибывшие в Неаполь с крайнего юга вместе с иностранными солдатами; приют Святого Януария выудил их из потока войны, дал им отдаленную палату на последнем этаже, лекарства, отдых, колокольный звон, бумагу и конверты, чтобы писать родителям, если они у них были, медные распятия, болтающиеся на груди у монашек; Амелии Б., самой юной из больных, было тринадцать лет.
Достаточно бросить один взгляд на приют Святого Януария, чтобы понять, как стар Неаполь. В районе Санита, кажется, даже камни устали, они больше просто не могут. Но приют еще как-то держится, стараясь не обмануть ожиданий Педро Арагонского, который основал его в семнадцатом веке; это здание, которое умеет держать слово, оно по-прежнему на ногах, и мало того — что за образец исполнительности! — как давало оно кров несчастным в ту давнюю пору, так продолжает давать его и сейчас. К приюту ведет извилистая улица, которая в какой-то момент становится вдруг совершенно безлюдной; летом здесь иногда пахнет туфом и мощами святых из близлежащих катакомб; трамонтана, которая врывается сюда с Каподимонте, словно скребницей проходится по дремлющим на скамейках старичкам, и иной из них, очнувшись, думает: «Какое, в сущности, для меня оскорбление этот приют… я же был видным адвокатом! Хватит, больше они меня не увидят». Но новый порыв ветра, на этот раз с моря, снова лишает его сил, даруя ему терпение и сон. Проходя по палатам хроников, я с удовольствием отметил двух сумасшедших, которые играли в карты, разложив их на бинтах третьего, больного неведомо чем; еще один седовласый безумец приветствовал меня, помахав сковородкой, которую он тут же спрятал обратно под подушку; это была не столько палата, сколько жилище, стоило только вернуть больным их имена и перестать думать об их недугах. Но вот мы наконец перед дверью, на которой написано: «Венерическое отделение для несовершеннолетних», ключ поворачивается в скважине, входим, оглядываемся и никого не видим.
Два ряда кроваток, которые кажутся меньше, чем они есть, из-за просторности зала. Высокий сводчатый потолок, который словно сглаживает мысли, разжижает их, размывает. На третьей от входа тумбочке — лента и шпилька. Клубок желтых ниток на стуле. Роение пылинок в перекрещивающихся солнечных лучах — кажется, что это шуршат мертвые светящиеся атомы, а может быть, это неслышно смеется время. Каждая вещь кажется мне здесь именно такой, какой она должна быть: я словно не вижу ее, а читаю о ней в какой-то грустной книге; время суток, стены, цвет воздуха, звонкие голоса, которые донеслись вдруг с соседней террасы, — все для меня сразу превращается в воспоминание. «Ну, а теперь начнем с новой строки», — подумал я, когда сопровождающая распахнула сомкнутые створки огромного итальянского окна и сказала:
— Проходите, девочки здесь.
Они были так увлечены своими играми, что несколько минут нас просто не замечали. За это время я мог бы десять раз перечесть ту немыслимую страницу, на которой они были описаны; я снова и снова мысленно возвращался к словам, к запятым. Иисусе, говорил я себе, Иисусе, неужели такое возможно? У нас, уроженцев юга, все игры ужасно детские: ну, скажем, мы шлепаем ладонями по ладоням приятеля, скандируя при этом смешные стишки, в которых говорится: «Когда дождь идет с солнцем пополам, пополам, старухи влюбляются… влюбляются в кофейник». Главное, между тем, состоит в том, чтобы вовремя увернуться, чтобы тебя не успели хлопнуть. Или же, сев на пол, мы играем в камушки — легчайшие камушки, которые нужно проворно подбросить, а потом поймать тремя-четырьмя разными способами.
Или же, хитроумно продевая бечевку между пальцами, мы получаем особого рода переплетения, которые по внешнему сходству зовутся «колыбель», «зеркало», «рыба»; ну, а самое простое — это бегать наперегонки, визжа, смеясь, радуясь счастью существования, которое не хочет знать ни удержу, ни отсрочки. Так вот, всем этим, о Иисусе, и были заняты несовершеннолетние на террасе приюта Святого Януария; я буду это помнить, пока не лишусь памяти, я столько ждал, чтоб иметь возможность о них рассказать, но что я могу сказать, кроме того, что они развлекались от всего сердца, как развлекались в детстве мои сестры и их сверстницы?
