Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

Очередь прошивает тело Палмы. Оно вздрагивает, изгибается. Кулаки сжимаются. Рот кривится, как будто пытается выплюнуть все попавшие в Палму пули. Потом безжизненное тело скатывается на камни разрушенной печи.

Выстрели смолкают. Солдаты заполняют двор.

В дверях дома появляется Аманда Карруска. Она бежит к разрушенной печи и склоняется над телом Палмы. Дрожь бьет ее.

Широко раскрытые глаза Палмы пристально смотрят на взлетающие над крышей языки пламени. Руки распластаны на камнях, а на лице — всеосуждающая гримаса смерти.

Все ясней и ясней слышны со всех сторон призывы, жалобы, проклятья. Это возбужденные крестьяне пытаются пройти сквозь строй солдат.

— Слушайте меня!

Крик вынуждает их поднять головы. На вершине холма около кустарника стоит с поднятыми вверх руками Аманда Карруска.

— Передайте моей внучке… Передайте ей, что она права! Один человек ничего не стоит!

Слышится вырвавшийся из дюжины ртов стон, и крестьяне бросаются вперед.

Солдат, замахиваясь прикладом, наступает на Аманду Карруска.

Старуха поворачивается к нему, вскидывает вверх голову, и развевающиеся на ветру черные лохмотья прилипают к ее сухому, плоскому, кости да кожа, телу.

Карлос де Оливейра

«Пчела под дождём»

I

В пять часов вечера по-зимнему холодного октябрьского дня после тяжкого пути по скверным дорогам от деревни Монтоуро в Коргос вошел человек: дородный мужчина невысокого роста, еле передвигавший ноги; овчинный тулуп с лисьим воротником, широкополая темная шляпа на старинный лад, облепившая тело рубашка без галстука не разрушали впечатления опрятности во всем его облике, от чистых рук до бороды с сильной проседью, правда, сапоги до половины голенищ были совершенно заляпаны грязью, но, видно, человеку этому не часто приходилось шлепать по бездорожью, ему было неловко в грязных сапогах, он топал ногами, стараясь обить то, что налипло. Что-то странное было в сеньоре, тяжесть плотного туловища, казалось, пригибала его ноги, заставляя раскачиваться на каждом шагу. Видно было, это не бог весть какой ходок, он задыхался и спотыкался, но мужественно одолевал ухабы, грязь и скверную погоду. Нечто очень важное, несомненно, выгнало его из дома, заставив мучиться на пустынной дороге в такое ненастье.

Небо над городком по всему горизонту посвечивало белым светом, словно это была огромная раковина, постепенно темневшая кверху и в самом зените сгущавшаяся в темный высокий купол, чреватый непогодой. Собирался дождь. Ветер нагонял тучи, обещая к вечеру сильный ливень.

Человек медленно пересек площадь, вошел в кафе «Атлантике» и тщательно очистил сапоги о проволочный половичок. Сел, спросил бренди, выпил одним глотком. При врожденной медлительности это было единственное, что он делал относительно быстро. Он подносил рюмку к заранее открытому рту, улучал момент и резким движением опрокидывал ее в глотку. Эту операцию он повторил во второй и в третий раз. Расплатился и вышел. Снова пересек площадь, постукивая каблук о каблук, чтобы стряхнуть остатки грязи, и направился к дому, где помещалась редакция газеты «Комарка де Коргос», тяжело переваливаясь с ноги на ногу, будто его подталкивал ветер, тащивший по мостовой мертвые листья платанов.

II

В кабинете Медейроса, редактора «Комарки», было темно и убого: обычный письменный стол из сосны, два-три стула с сиденьями из плетеной соломки, бисерный абажур под потолком и горы газет по углам; пахло пылью, словно летом на сельской дороге.

— Садитесь, прошу вас.

Посетитель сел и, открыв бумажник, вытащил оттуда аккуратно сложенный лист бумаги.

— В следующий номер, если можно. Я заплачу сколько надо.

Медейрос развернул бумагу, ногтем большого пальца разгладил ее на сгибах и начал читать. Читал, удивлялся, все чаще поглядывал на посетителя.

— Сеньор хочет, чтобы я поместил эту штуку в моей газете?

Тот невозмутимо кивнул:

— Именно.

Редактор разгреб на столе бумаги, точно ему стало вдруг тесно, поправил очки на остром носу и, предположив, что не так понял, начал читать сначала. Но нет. Перед ним в самом деле лежала, выведенная зелеными чернилами и не очень твердой рукой, невероятная исповедь.

«Я, Алваро Силвестре, коммерсант и землевладелец Монтоуро, прихожанин Сан-Каэтано, район Коргоса, честью моей клянусь, что всю свою жизнь грабил людей на земле и бога на небе, потому что, еще когда я был церковным старостой, бывало, оставалась кукуруза от пожертвований на святые праздники, а я ее ссыпал в мои амбары.

Спасением души клянусь также, что меня подстрекала дона Мария дос Празерес Пессоа де Алва Саншо Силвестре, моя жена, и я крал везде — у прилавка, на ярмарках, при расчете с работниками, из имущества, принадлежащего брату моему Леополдино, коего являюсь доверенным лицом, продавая сосновую древесину без спроса, и вот теперь, на мой стыд, он возвращается из Африки, и я не могу дать ему честного отчета.

Отпущение грехов пусть начинается с этой моей исповеди миру. Во имя отца, и сына, и святого духа пусть буду я прощен, и да простят меня и все остальные, перед кем я виноват».

Прочтя второй раз, редактор как был, так и остался с открытым ртом. Что субъект слегка округлил цены в своей лавочке, это умещалось у него в голове, что он не побрезговал урвать несколько алкейров кукурузы от излишков какого-то святого — тоже, что, наконец, он реализовал, так сказать, братнину доверенность, продав с полдюжины не принадлежащих ему сосновых делянок, то кто же этого не поймет и кто же этого не сделает, тысяча чертей, если есть соблазн это сделать? Но выложить все на первой полосе газеты, вывернуться наизнанку? Взять в толк такую вещь Медейрос не мог, подобно тому как он не мог бы понять человека, который на его глазах бился головой о гранитную стену.

Он снова взглянул в толстое лицо землевладельца из Монтоуро. Черты неподвижные, сонные. Однако какая-то серьезность в этих малоподвижных глазах, в вялой линии рта, в лениво отвисшей губе, в седине на висках мешала журналисту решить про себя: слабоумный; и при всем том трудно было подойти к этому случаю с иной точки зрения; само собой, он не собирался публиковать его заявление ни под каким видом: дело не так-то просто, тут замешаны третьи лица, субъект может быть и в самом деле не в себе, потом заявится семья, пойдут претензии, опровержения, возня.

— Как я понял, вы желали бы публичного покаяния?

— Желал бы. На первой полосе, буквы пожирнее, если можно.

— А можно узнать, почему?

Посетитель задвигался на стуле. Шляпа лежала у него на коленях, он гладил ее своими белыми толстыми пальцами.

— Надо же когда-нибудь дать отчет богу и людям. Особенно богу.

— Безусловно. К этому нужно быть готовым всегда. А еще?

— А еще потому, что дьявол за это уцепился и сидит вот тут, внутри. Давит, гложет.

Редактор «Комарки» снял очки, задумчиво уложил их в серебряный очешник.

— Я бы на вашем месте знаете что сделал? Я бы пошел к падре и излил ему душу. Исповедь…

— Я исповедовался, не помогает. Я давно думал об этом, но падре Авел не может, не в силах.

— Как бы там ни было, исповедь большое облегчение, и никакого скандала, и…

Человек, сидевший напротив, спрятал восковые руки в тулью шляпы.

— Бог не лукавит и лукавых не любит. Может быть, скандал как раз и угоден ему. — И добавил, почти тем же тоном: — Договоримся так: следующий номер «Комарки», первая страница, буквы жирные, как в объявлениях. Сколько с меня за это?

Журналист не сдавался:

— А если все уладить по-родственному? Вернуть убыток брату, например. А потом одно слово падре Авелу, и он уладит это с небом. И дело с плеч.

Навстречу чужому напору с губ Алваро Силвестре снова сорвался вопрос, с которого он начал:

— Сколько, короче говоря?

Слова его звучали четко, недвусмысленно. Медейрос почувствовал их вес, он должен был признать, что плюет против ветра, и все же произнес неизвестно зачем:

— А ваша жена, что она думает об этом?

Тот выпрямился на стуле. Неподвижное лицо оживилось сложной игрой подергиваний, гримас, взглядов украдкой. Казалось, он испугался. Но в конце концов Медейрос увидел, что он с облегчением откинулся на спинку, как бы отогнав тень неприятной мысли.

— Бог не допустит, чтобы она узнала.

— Газета выйдет, и она узнает.

Он пожал плечами и в первый раз улыбнулся:

— Тогда уж все равно, сами понимаете. Как говорят, после драки кулаками…

Что-то беспокоило его все же.

— Только не узнала бы сейчас, помешает исповеди, этого бы не надо. — И тут же постучал суставами пальцев по редакторскому столу. — Чтобы дьявол не слышал. Не слышал и не видел.