Чарльз Буковски - Рассказы
— Большое спасибо, — ответил он.
Вот, пожалуйста — получил лучшего писателя Америки ни за хер собачий…
Потом как–то вечером мне позвонила Черри.
— Почему ты больше не ходишь к нам на планерки? Мы по тебе соскучились, ужасно.
— Что? К чертовой матери, Черри, что ты мелешь? Ты обдолбалась?
— Нет, Хэнк, мы все тебя любим — правда. Приходи на следующую.
— Я подумаю.
— Все без тебя мертво.
— И со мной смерть.
— Ты нам нужен, старик.
— Я подумаю, Черри.
Поэтому я объявился. Мысль эту мне подсказал Хайанс, собственноручно: мол, поскольку у Раскрытой Пизды — первая годовщина, вина, пизды, жизни и любви будет в изобилии.
Но войдя уже готовеньким и предвкушая увидеть повсюду еблю на полу и любовь галопом, я обнаружил только этих маленьких лапочек за работой. Они сильно мне напомнили — такие сутулые и унылые — тех старух, что сидели и вышивали, а я доставлял им материю, пробираясь к ним наверх в старых лифтах, полных крыс и вонючих, которые приходилось тянуть тросами вручную, лет по сто им было, старых рукодельниц, гордых, мертвых и психованных, как вся преисподняя, что вкалывали, вкалывали, чтобы кого–нибудь сделать миллионером… в Нью — Йорке, Филадельфии, Сент — Луисе.
Но вот эти, на Раскрытую Пизду, эти вкалывали без зарплаты, а Джо Хайанс тут же, грубоватый и жирный, прохаживался взад–вперед за их спинами, заложив руки за спину, надзирая, чтобы каждый доброволец выполнял (выполняла) свои обязанности как полагается и точно.
— Хайанс! Хайанс, грязный ты хуесос! — заорал я, войдя. — Работорговлю тут развел, ах ты паршивый рыготный Саймон Легри(22)! От легавых, да от Вашингтона справедливости требуешь, а сам — поганейшая свинья из них всех! Ты Гитлер стократно, сволочь ты рабовладельческая! Пишешь о жестокостях и сам же их преумножаешь! Ты кого, к ебеням, обмануть хочешь, паскудина? Ты кем, к ебеням, себя считаешь?
К счастью для Хайанса, остальной персонал уже достаточно ко мне притерпелся: они считали, что все, что я говорю, — сплошные глупости, а Сам Хайанс — олицетворение Истины.
Сам Хайанс вошел и вложил мне в руку скрепкосшиватель.
— Садись, — сказал он. — Мы пытаемся увеличить тираж. Просто садись и цепляй вот такую зеленую листовку к каждому номеру. Мы рассылаем остаток тиража потенциальным подписчикам…
Старый добрый Любовничек Свободы Хайанс — разбрасывает свое говно методами большого бизнеса. Самому себе мозги промыл.
Наконец, он подошел и взял у меня сшиватель.
— Ты недостаточно быстро их подкалываешь.
— Еб твою мать, падла. Да тут повсюду шампанское должно было литься. А я вместо этого скрепки жру…
— Эй, Эдди!
Он подозвал еще одного крепостного — худощекого, проволокорукого, скуднолицего. Бедный Эдди голодал. Во имя Цели голодали все. Кроме Хайанса и его жены: те жили в двухэтажном доме и обучали одного из своих детей в частной школе, а кроме того в Кливленде жил старый Папуля, чуть ли не главный жмурик Торговца Равнин, у которого денег было больше, чем чего бы то ни было остального.
И вот Хайанс меня выгнал, а еще выгнал одного парня с маленьким пропеллером на тюбетейке, кажется, его Симпатягой Доком Стэнли звали, а также женщину Симпатяги Дока, и мы втроем без лишнего кипежа свалили через заднюю дверь, припивая из бутылочки дешевого винца, а нам вслед несся голос Джо Хайанса:
— И убирайтесь отсюда вон, и чтоб никто из вас сюда больше вообще никогда рыла не казал, но к тебе это не относится, Буковски!
Бедный ебилка, он знал, чем жива его газетка…
Потом грянул еще один рейд полиции. На сей раз — за то, что напечатали фотографию женской пизды. Хайанса, как обычно, перемкнуло. Ему хотелось вздуть тираж во что бы то ни стало — и в то же время прикочить газету и свалить. Тиски, которые он не мог нормально разжать, и они смыкались все туже и туже. Газета, казалось, интересовала только тех, кто работал за так или за тридцать пять долларов в неделю. Тем не менее, Хайансу удалось закадрить пару молоденьких доброволок, поэтому время прошло не напрасно.
— Почему б тебе не бросить свою паршивую работу и не перейти работать к нам? — спросил меня Хайанс.
— Сколько?
— Сорок пять долларов в неделю. Включая сюда твою колонку. Также вечерами по средам будешь развозить газету по ящикам, машина твоя, я плачу за бензин, и будешь писать по особым заданиям, пятница и суббота — выходные.
— Я подумаю.
Из Кливленда приехал предок Хайанса. Мы вместе нарезались у Хайанса дома. И Хайанс, и Черри, казалось, очень недовольны Папулей. А Папуля лакал виски только так. Трава? Увольте. Я виски тоже лакал будь здоров. Мы пили всю ночь.
— Так, значит, убрать Свободную Прессу можно вот как: разбомбить их киоски, выгнать газетчиков с улиц, пару черепов проломить. Так мы в старину и поступали. Башли у меня есть. Могу нанять несколько громил, настоящих архаровцев. Вот Буковски можем нанять.
— Черт бы вас побрал! — завопил Хайанс. — Я не желаю слышать такое дерьмо, понятно?
Папуля меня спросил:
— Что ты думаешь насчет моей идеи, Буковски?
— Я думаю, это хорошая мысль. Передай–ка сюда бутылочку.
— Буковски — ненормальный! — вопил Джо Хайанс.
— Ты же печатаешь его колонку, — возразил Папуля.
— Он лучший писатель в Калифорнии, — ответил молодой Хайанс.
— Лучший ненормальный писатель Калифорнии, — поправил его я.
— Сын, — продолжал Папуля, — у меня есть все эти деньги. Я хочу поддержать твою газету. Для этого надо только проломить несколько…
— Нет. Нет. Нет! — вопил Джо Хайанс. — Я этого не потерплю! — И он выбежал из дома. Замечательный все–таки человек Джо Хайанс. Убежал из дома. Я потянулся за следующим стаканом и сообщил Черри, что сейчас выебу ее, прислонив к книжному шкафу. Папуля сказал, что будет секундантом. Черри крыла нас почем зря, пока Джо Хайанс улепетывал вниз по улице вместе со своей душой…
Газета худо–бедно продолжала выходить раз в неделю. Потом начался процесс по поводу фотографии женской пизды.
Прокурор спросил Хайанса:
— Вы бы стали возражать против орального совокупления на ступеньках Городской Ратуши?
— Нет, — ответил Джо, — но я, вероятно, остановил бы движение.
Ох, Джо, подумал я, это ты прощелкал! Надо было сказать: «Я бы предпочел оральное совокупление внутри Городской Ратуши, где оно обычно и происходит.»
Когда судья спросил адвоката Хайанса, в чем смысл фотографии женского полового органа, адвокат Хайанса ответил:
— Ну, вот такая вот она. Такая она обычно и бывает, папаша.
Они проиграли дело, разумеется, и подали апелляцию на новое слушание.
— Это наезд, — объяснял Джо Хайанс нескольким разрозненным репортерам, столпившимся вокруг. — Простой полицейский наезд.
Светоч интеллекта — Джо Хайанс…
Дальше Джо Хайанса я услышал по телефону:
— Буковски, я только что купил пистолет. Сто двадцать долларов. Прекрасное оружие. Я собираюсь кое–кого убить!
— Где ты сейчас находишься?
— В баре, возле газеты.
— Сейчас буду.
Когда я туда доехал, он расхаживал взад–вперед возле бара.
— Пошли, — сказал он. — Я куплю тебе пива.
Мы сели. Народу — навалом. Хайанс говорил очень громко. Слышно его было аж до самой Санта — Моники.
— Да я ему все мозги по стенке размажу — я этого сукина сына порешу!
— Какого сукина сына, парнишка? Зачем ты хочешь его убить, парнишка?
Он смотрел прямо перед собой, не мигая.
— Ништяк, детка. За что ты кончишь этого сукина сына, а?
— Он с моей женой ебется, вот зачем!
— О.
Он еще немного полыбился перед собой. Как в кино. Только не так клево, как в кино.
— Прекрасное оружие, — сказал Джо. — Вставляешь вот эту маленькую обойму. Десять патронов. Можно очередью. От ублюдка мокрого места не останется!
Джо Хайанс.
Этот чудесный человек с большущей рыжей бородой.
Ништяк, крошка.
Как бы там ни было, я у него спросил:
— А как же все эти антивоенные статьи, что ты печатал? Как же любовь? Что произошло?
— Ох, да хватит же, Буковски, ты же сам никогда в это пацифистское говно не верил?
— Ну, я не знаю… Не совсем, наверное.
— Я предупредил этого парня, что убью его, если он не отвянет, а тут захожу, а он сидит на кушетке в моем собственном доме. Вот ты бы что сделал?
— Ты же это все превращаешь в личную собственность, разве не понятно? На хуй. Забудь. Уйди. Оставь их вместе.
— Ты что, так и поступал?
— После тридцати — всегда. А после сорока уже легче. Но когда мне было двадцать, я сходил с ума. Первые ожоги болят сильнее всего.
— Ну а я прикончу сукиного сына! Я вышибу ему все его проклятые мозги!
Нас слушал весь бар. Любовь, кроха, любовь.
