Чарльз Буковски - Рассказы
— Ты мне нравишься, Буковски. Поговори со мной. Давай я тебе еще Пиво принесу, Буковски.
— Давай скорее, лапонька!
Черри:
— Слушай, Буковски, старый ты развратник…
— Черри, дети меня любят. Что я с этим сделаю?
Малышка, Заза, вбегала в комнату с пивом и снова лезла ко мне на колени. Я открывал банку.
— Ты мне нравишься, Буковски, расскажи мне сказку.
— Ладно, лапонька. Жили–были, значит, один старик и одна миленькая маленькая девочка, и заблудились они однажды вместе в лесу…
Черри:
— Слушай, старый развратник…
— Та–та, Черри, у тебя в голове действительно грязные мысли…
Черри побежала наверх искать Хайанса, который в это время срал.
— Джо, Джо, мы должны вывезти эту газету отсюда! Я не шучу!..
Они нашли незанятое здание сразу же, два этажа, и как–то в полночь, допивая портвейн, я подсвечивал фонариком Джо, пока тот взламывал телефонный щиток на стене дома и переключал провода, чтобы можно было, не платя, поставить себе отводные трубки. Примерно в это же время вторая в Л. А. подпольная газета обвинила Джо в том, что он украл второй экземпляр их подписного листа. Разумеется, я знал, что у Джо есть и своя мораль, и принципы, и идеалы — именно поэтому он ушел из крупной городской газеты. Именно поэтому он бросил и вторую подпольную газету. Джо был чем–то вроде Христа. Еще бы.
— Держи фонарик ровнее, — сказал он…
Утром у меня зазвонил телефон. То был мой приятель Монго, Гигант Вечного Торча.
— Хэнк?
— Ну?
— Ко мне Черри вчера ночью заходила.
— Ну?
— У нее был этот подписной лист. Она очень нервничала. Хотела, чтобы я его спрятал. Сказала, что Дженсен вышел на след. Я его спрятал в подвале, под пачкой набросков, которые Джимми — Карлик рисовал индийской тушью, пока не умер.
— Ты ее трахнул?
— Зачем? В ней одни кости. Эти ее ребра бы меня на ломтики располосовали, пока я бы ебся.
— Ну, ты ж ебал Джимми — Карлика, хотя в нем всего восемьдесят три фунта.
— В нем душа была.
— Да?
— Да.
Я повесил трубку…
Следующие четыре или пять номеров Раскрытая Пизда выходила с поговорками типа: «МЫ ЛЮБИМ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛОС-АНЖЕЛЕСА», «ОХ, КАК ЖЕ МЫ ЛЮБИМ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛОС-АНЖЕЛЕСА», «ЛЮБИТЕ, ЛЮБИТЕ, ЛЮБИТЕ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛОС-АНЖЕЛЕСА».
Любить стоило. Ведь они отымели их подписной лист.
Однажды вечером Дженсен и Джо пообедали вместе. Позже Джо сказал мне, что теперь все стало «в порядке». Уж не знаю, кто кому вставил или что происходило под столом. И мне было все равно…
А вскоре я обнаружил, что у меня есть и другие читатели помимо увешанных фенечками и бородами…
В Лос — Анжелесе стоит новое Федеральное Здание — стекловысотное, модерновое и полоумное, с кафковскими сериями комнат, и в каждой занимаются своими собственными жабодрочками; все кормится со всего остального и процветает как–то тепло и неуклюже, словно червячок в яблоке. Я заплатил свои сорок пять центов за полчаса парковки, или, скорее, мне вручили квитанцию на такое время, и вошел в Федеральное Здание. Внизу там размещались фрески, которые мог бы написать Диего Ривера, если бы ампутировали девять десятых его здравого смысла, — американские моряки, индейцы, солдаты ухмыляются, себя не помня, стараются выглядить поблагороднее в своей дешевой желтизне, тошнотно–гнилостной зелени и обоссанной голубизне.
Меня вызывали в отдел кадров. Я знал, что не для повышения. Они взяли у меня письмо и усадили остывать на жесткий стульчик — на сорок пять минут. Это входит в их старую практику: у тебя в кишках говно, а у нас нет. К счастью, по прежнему своему опыту, я прочел бородавчатую вывеску и расслабился сам, представляя себе, как каждая проходящая мимо девка впишется в постель с задранными ногами или будет брать в рот. Вскоре между ног у меня возникло что–то огромное — ну, для меня огромное, — и я вынудил его смотреть в пол.
В конце концов меня вызвала очень черная, очень гибкая, хорошо одетая и приятная негритянка, с высоким классом и даже чуточкой души, чья улыбка сообщала, что она знает: сейчас меня выебут, — но помимо этого намекала, что и она сама не будет против подкинуть мне дырочку подглядеть. Мне стало легче. Не то, чтобы это имело значение.
И я вошел.
— Садитесь.
Мужик за столом. Все то же самое говно. Я сел.
— Мистер Буковски?
— Ну.
Он назвался. Меня это не заинтересовало.
Он откинулся на спинку кресла на колесиках, уставился на меня.
Я уверен, он ожидал увидеть кого–то помоложе и посимпатичнее, поцветистее, поинтеллигентнее на вид, повероломнее… Я же был просто стар, утомлен, незаинтересован, похмелен. Он сам выглядел серо и солидно, если вы знакомы с тем типом солидности, который я имею в виду. Никогда не дергал свеклу из земли с кучей батраков, не попадал в вытрезвитель раз по пятнадцать–двадцать. Не собирал лимоны в 6 утра без рубашки, потому что знал, что в полдень жара будет 110 градусов. Только нищим известен смысл жизни; богатым и обеспеченным приходится лишь догадываться. Странно, но тут я почему–то подумал о китайцах. Россия помягчела; может, только китайцы это и знают, выкапываясь с самого дна, устав от мягкого дерьма. Но опять–таки политики никакой у меня не было, тут еще одна наебка: история всех нас отымела, в конце концов. Меня же сделали заранее — испекли, выебли, выпотрошили, ничего не осталось.
— Мистер Буковски?
— Ну?
— Гм… Э-э… у нас есть один информатор…
— Ну? Продолжайте.
— …который написал нам, что вы не женаты на матери своего ребенка.
Я вообразил его тогда за украшением новогодней елки со стаканом в руке.
— Это правда. Я не женат на матери моего ребенка возрастом четыре года.
— Вы платите алименты?
— Да.
— Сколько?
— Этого я вам не скажу.
Он снова откинулся.
— Вы должны понимать, что те из нас, кто состоит на службе правительства, должны поддерживать определенные стандарты.
Не чувствуя себя ни в чем виноватым, я не ответил.
Сидел и ждал.
О, где же вы, мальчики? Кафка, где ты? Лорка, застреленный на грязном проселке, где ты? Хемингуэй, утверждавший, что у него на хвосте ЦРУ, и никто ему не верил, кроме меня…
Тогда пожилая, солидная, хорошо отдохнувшая, никогда не дергавшая свеклу серость повернулась, сунулась в маленький и хорошо отлакированный шкафчик у себя за спиной и вытащила шесть или семь экземпляров Раскрытой Пизды.
Он швырнул их на стол, будто вонючие обсифованные и изнасилованные какашки. Постукал по ним одной не собиравшей лимонов рукой.
— Нас подвели к мысли, что ВЫ являетесь автором вот этих колонок — Заметок Грязного Старика.
— Ну.
— Что вы можете сказать по поводу этих колонок?
— Ничего.
— И вы называете это писательством?
— Лучше у меня не получается.
— Что ж, я обеспечиваю сейчас двух сыновей, которые начали заниматься журналистикой в лучшем из колледжей, и я НАДЕЮСЬ…
Он постучал по листкам, по этим вонючим сраным листам тыльной стороной своей окольцованной, не знавшей фабрик и тюрем рукой и закончил:
— …Я надеюсь, мои сыновья никогда не станут писать так, как ВЫ!
— У них не получится, — заверил его я.
— Мистер Буковски, наше собеседование окончено.
— Ага, — сказал я. Зажег сигару, встал, поскреб себя по пивному брюху и вышел.
Второе собеседование случилось раньше, чем я ожидал. Я прилежно — как же еще? — трудился над выполнением одного из своих важных малоквалифицированных заданий, когда громкоговоритель бухнул:
— Генри Чарлз Буковски, явиться в кабинет Начальника Смены!
Я бросил свое важное задание, взял у местного вертухая разрешение на отлучку и пошел в кабинет. Секретарь Начсмены, старый посеревший рохля, осмотрел меня:
— Вы действительно Генри Чарлз Буковски? — спросил он, явно разочарованный.
— Ну да, чувак.
— Следуйте за мной, пожалуйста.
Я последовал за ним. Большое это было здание. Мы спустились на несколько пролетов, обошли длинный зал и вступили в большую темную комнату, которая сливалась с другой большой и очень темной комнатой. Там в конце стола сидело двое, а стол длиной был, наверное, футов семьдесят пять. Сидели они под одинокой лампой. А в конце стола — один–единственный стул, для меня.
— Можете войти, — сказал секретарь. И смылся.
Я вошел. Двое встали. Вот они мы, под одной лампой в темноте. Я почему–то подумал обо всех заказных убийствах.
Потом подумал: это же Америка, папаша, Гитлер уже умер. Или нет?
— Буковски?
— Ну?
Оба пожали мне руку.
— Садитесь.
Оттяг, крошка.
— Это мистер — — из Вашингтона, — сказал второй парень, один из местных главных засранцев.
Я ничего не ответил. Хорошая тут лампа. Из человеческой кожи?
