Александр Этман - На седьмой день: рассказы
– Так, – сказал он. – Надо выпить и закусить, потому что у меня немножко заплетается язык.
– Он несет околесицу, – сказал мне Петя. – Он считает, что если он выпьет, то начнет говорить внятно.
– Так, между прочим, и будет, – сказал я.
– А я тебе говорю, пока не поздно, давай вызовем «скорую». Он сошел с ума.
Гарик сел за стол.
– Тут этажом выше живет одна девка, – сказал он, – черная, красивая, как пантера. Давайте выпьем за красоту!
– Красота спасет мир! – произнес я.
– И Гарика! – добавил Петя.
– Знаете, мужики, – сказал Гарик, – спасибо вам, что пришли меня проводить. Вы настоящие друзья.
– У меня на столе, может, человек умирает, – вспомнил Петя.
– Оглядываясь назад, что я вижу? – продолжал Гарик. – Я вижу маленького мальчика, который стоит под огромными соснами и, зажмурившись, глядит на высокое солнце. Состояние покоя и безмятежности. Это было самое лучшее время. Потом солнце все время катилось к закату. И сейчас закатилось.
– Подожди, – сказал я. – Это очень красиво. Сбереги для Гоши.
– Почему не наливаешь? – спросил он у Пети. – Огурец какой-то странный.
– Ты напоминаешь мне моего одного бывшего коллегу, Вадика Борщова, – сказал я. – Он тоже, когда напивался, говорил совершенно трезвым голосом, но перескакивал при этом с темы на тему, словно в голове у него стоял проигрыватель с некачественной иглой и поцарапанной пластинкой. Например, так: «Вчера я возвращался домой, смотрю – стоит дворник с лопатой. Баня по четвергам закрыта. Ну, думаю, не даешь – не надо. Сел в первый троллейбус. Блохин с центра поля убежал и забил. Пельмени без уксуса она не ест. Если плоскогубцами вырвать зуб – наступит шок». И так далее.
– Интересно, – очень серьезно произнес Гарик. – Вода в ванне, наверное, уже остыла.
– Ну и хрен с ней, – примирительно сказал Петя. – Давай еще по одной, и по новой горячую нальем!
Я посмотрел на него с искренним любопытством.
Петя продолжил:
– Ты знаешь, Гарик, я тебе должен сказать одну вещь. Можешь на меня обижаться, если хочешь. Но так из жизни не уходят. Если решил – действуй, но не устраивай весь этот балаган. Не надо нам про сосны и солнце рассказывать! Я из-за тебя на работу не пошел.
Гарик смотрел на Петю так, словно впервые в жизни видел его. Потом он перевел взгляд на меня. Я пожал плечами:
– Он прав.
Гарик с ужасом смотрел то на меня, то на Петьку. Петька сказал:
– Так, ребята, вы тут займитесь кино, а пойду водицу сменю. Сколько тебе на монолог надо? Лично я гарантирую: ванна с горячей водой будет готова через десять минут.
Гарик поправил галстук:
– Я не понял, – сказал он.
– Камера готова, – сказал я. – Сядешь у окна?
Из ванной комнаты послышались мерзкие звуки: Петя сливал остывшую воду. Гарик сказал:
– Так... Хороши друзья... Снимай за столом.
– Гарька, у тебя есть точило? – закричал из ванной Петя. – Бритва совсем тупая...
– Давай на посошок? – предложил я.
Гарик выпил, не закусывая. Я зевнул и включил камеру. Гарика обидел мой зевок. Он покачал головой.
– Давай я сяду на диван, – сказал он.
– Как хочешь.
– Ну что тебе сказать, сынок, – начал Гарик, – жизнь моя, к сожалению, сложилась совсем не так, как хотелось...
Он замолчал. Заплакал. Выдавил из себя:
– Ты можешь поставить камеру в режим записи и уйти? Я хочу поговорить с ним наедине.
Я так и сделал. И ушел к Пете. Он стоял и смотрел, как горячая вода лилась из крана. Пол покачивался у меня под ногами, как при легком землетрясении. Хотелось спать. Очевидно, на нервной почве. А может, и от водки, кто его знает?
– Петь, – сказал я. – А что дальше будет?
– Ничего, – ответил Петя. – Ничего не будет.
– Ты, смотрю, не пьяный...
– Я не пил, делал вид. Я еще на работу поеду.
– Петя, а если мне когда-нибудь будет очень плохо, ты тоже поможешь мне набрать воды в ванну, а потом поедешь на работу?
– Тебя не тошнит? – спросил он.
– Нет.
– Ты больше не пей, ладно?
– Ладно.
– Здоровые вы оба кони, – сказал Петя. – Особенно он. Сутки не спал, а держится.
Он вынул затычку из ванны, положил в карман опасную бритву.
– Ты что задумал? – спросил я.
– Пойдем посмотрим, как там наш самоубийца, – сказал он.
Ноги у меня стали совсем ватными, но я кое-как добрел до комнаты. Гарик спал мертвецким сном, растекшись по дивану. Камера работала. Я выключил ее и сел за стол. Петя пощупал Гарькин пульс и сказал:
– Конь! Они сказали, что бармамил в сочетании с водкой уберет его после третьей рюмки.
– Кто сказал?
– Сестрички в госпитале. Я захватил немного снотворного на всякий случай. Вообще-то бармамил в смеси со спиртным – штука опасная, но в определенной дозе...
Я хотел возмутиться, но не смог. Потом вроде бы пытался дотянуться до Пети кулаком. Потом якобы гневно бурчал во сне. Не знаю. Об этом я уже рассказываю с его слов. По-моему, мне ничего не снилось.
* * *Какое было время... Ах, какое замечательное было в р емя ...
Во-первых, мы были на двадцать лет моложе, а следовательно – намного сильнее и глупее. Жизнь казалась нам захватывающей авантюрой, и то, будет ли она вдобавок еще счастливо-веселой, а дружба, ее крепившая, – верной и вечной, зависело, на первый взгляд, только от нас...
Во-вторых, незадолго до описываемых событий мы жили в Италии, на берегу самого синего-синего моря, которое называлось Тирренским. Умирающий декабрь и на этих берегах – не подарок, но мы помнили жаркий молодой сентябрь, октябрь с его уже равнодушным и уставшим солнцем и сменивший его теплый, ласковый и пожилой ноябрь, месяц-пенсионер. Истома гостеприимной итальянской осени до сих пор иногда накатывает на меня приятной волной.
К декабрю мы продали все «командирские» часы, фоторужья, все простыни и полотенца, армейские погоны, презервативы и даже пионерские значки. Деньги ушли, не прощаясь.
Американское консульство на виа Венето нас не беспокоило. Если бы мы не видели, что ежедневно кто-то из собратьев-беженцев счастливо помахивает документами на въезд в США в городском скверике (это называлось «получить транспорт»), то можно было бы подумать, что консульство вообще прекратило работу. Мысли о том, чтобы остаться в Италии или уехать в открытые Канаду или Австралию, нами отгонялись как крамольные. Эмиграция в Штаты представлялась завершением первого жизненного этапа, этапа интересного, но черно-белого. Цветной многосерийный второй этап мог начаться только с Америки. Других стран не существовало.
– Почему ты едешь в Америку, Алессандро? – спрашивал меня старик-итальянец, владевший пиццерией на виа Франча в Торваянике, у которого я подрабатывал время от времени. – Оставайся в Италии. Ты молодой и сильный. Это чудесная страна, пока ты молодой и сильный.
– Потому что Америка – это страна неограниченных возможностей! – отвечал я на чудовищном итальянском. – Равных возможностей для всех...
– Такой страны нет, – качал головой старик. – Не бывает такой страны. Бывает, что ты – молодой и сильный, а потом становишься старым и слабым. По-другому не бывает. Так происходит в любой стране...
С отъездом друзей я все чаще наведывался к нему. Старику было скучно. Работавшего у него племянника откуда-то с юга он называл «фильо ди путана», что, наверное, можно перевести как «сукин сын». Племянник завел себе девицу в Риме и днями не являлся на службу. Впрочем, делать в пиццерии на самом деле было нечего. Оказавшиеся в «отказниках» эмигранты, в страхе перед неизвестностью, к зиме стали экономить на всем, а местные жители заглядывали сюда изредка. Я мыл розовых курей и обсыпал их всякими травами. Потом старик засовывал их в гриль и начинал уговаривать меня не ехать в Америку.
30 декабря 1989 года сотрудники американского консульства, очевидно, делали уборку, нашли наши бумаги и прислали новогодний подарок – транспорт на 11 января. Я пришел к старику, поздравил его с Новым годом и подарил последний пионерский галстук.
– Прендо куэсто, грацие, – сказал он. – Это я возьму, спасибо.
– Через одиннадцать дней я уезжаю, – сказал я, повязывая ему галстук.
– Напрасно, – отозвался он. – Америка – сумасшедшая страна. Я там прожил почти восемь лет. Италия – тоже сумасшедшая страна. Но здесь у людей душа умирает одновременно с телом. А там – раньше...
Я надолго забыл того старика и даже его имя. Имя так и не вспомнил, а вот его слова вспоминаю от случая к случаю. Недавно я оказался в Остии, в аэропорту Леонардо да Винчи, километрах, кажется, в десяти от Торваяники. У нас было минут тридцать между самолетами. Взлетев над морем, мы сразу же попали в сильную облачность, и я не увидел Торваяники. И вообще ничего не увидел, кроме серо-молочной мглы. Но потом самолет набрался храбрости и рванул вверх, и вскоре солнечные лучи, ликуя, ворвались в салон, и лайнер плавно поплыл по голубому океану над Атлантическим – туда, где я теперь живу, дышу, надеюсь и помню, где хорошо и комфортно моему телу. Вот только душа, похоже, действительно порой чувствует себя неважно и стремится в другие измерения, где ей не так тесно.
