Луис Карлос Монталван - Пока есть Вторник. Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

— Что это было такое? — спросила она, когда мы со Вторником встали и пошли бок о бок.

— Теперь все в порядке, — сказал я ей. — Мы поняли друг друга.

Через два дня на электричке направления Метро-Норт мы с ретривером вместе поехали навстречу нашей новой жизни в городе. Не могу вам описать ликование, которое я почувствовал в тот день, легкость, с которой преодолел все этапы путешествия, и оптимизм, с которым смотрел в будущее. Все стало по-другому. Все. Только благодаря Вторнику. У него была небольшая заминка с турникетами в метро (они были такие низкие, шумные, с такими угрожающими «рогатками»), но потом больше двух часов он сидел и шел рядом, как идеально выдрессированная собака-компаньон, спокойно изучая окружающий мир. Но я чувствовал, что ретривер тоже взбудоражен. Чувствовал его радость. Для этого его натаскивали всю жизнь. Нью-Йорк был его Аль-Валидом. Я знал, что нельзя отвлекать пса, когда он работает, но не смог удержаться. На Большом Центральном вокзале я обнял его.

— Теперь только ты и я, дружок, — сказал я Вторнику. — Мы свободны.

Глава 12

ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ

До меня доходитКакой-то ураган в твоих словах,Но не слова.[13]

С появлением Вторника жизнь определенно стала лучше. Приятно было, что рядом со мной в квартире есть еще одна живая душа. Лу многажды подчеркивала важность установления связи с собаками, а значит, никому, кроме меня, нельзя было прикасаться к ретриверу и общаться с ним первые два месяца нашей совместной жизни. Для меня это было нетрудно: на самом деле это был идеальный расклад. Вне квартиры я чувствовал себя беззащитным, и теперь у меня появилось отличное оправдание, чтобы сидеть в четырех стенах. Вместо того чтобы выходить из дому, мы со Вторником отрабатывали команды. Когда мне или псу становилось тревожно, будь то днем или среди ночи, мы повторяли «сидеть», «рядом», «апорт», «неси», «обними», «стоять», «голос» — все, кроме «займись делом» (это значит, что пора бы Вторнику справить нужду), пока я не начинал кататься по полу, обнимая Вторника и повторяя, какой он хороший мальчик. В первую неделю мы в основном так и общались. Была б моя воля, я бы месяцами жил в этом коконе.

Увы, реальный мир никуда не делся, и мне нужно было с ним контактировать. Поездки в ветеранский госпиталь стали намного легче после того, как я перевелся в манхэттенский и нашел там хорошего лечащего врача, психиатра и терапевта, но занятия в университете все равно были для меня тяжелой нудной работой, особенно лекции по «Основному курсу репортажа и письму».

Я был недоволен этими лекциями по ряду причин, и ПТСР заставляло меня постоянно думать о них. Наши задания — не журналистика, а бумагомарательство — просто полицейские сводки, бормотал я. Преподаватели слишком много внимания уделяют местным нью-йоркским новостям. Планирование бестолковое и противоречивое. Цели туманны. Двухчасовые дискуссии не стоят трехчасового, ускоряющего сердцебиение и вызывающего клаустрофобию болтания в метро.

Все эти причины были справедливы, но я усложнял ситуацию еще и тем, что отказывался следовать плану курса. В эти два года я с головой ушел во внешнюю и оборонную политику. За один только прошедший год я написал передовицы и авторские статьи для таких крупных газет, как «Денвер пост», «Нью-Йорк Таймс» и «Сан-Франциско Кроникл», о проблемах войны и жизни ветеранов, и с такими глобальными вопросами в голове мне было трудно переключиться на местные законы районирования и дискуссии о том, насколько громким может быть клаксон. Боже мой, думал я, неужели эти люди не понимают, что вообще-то идет война?

Война опять стала для меня глубоко личной проблемой. После того как я уехал из Аль-Валида, провинция Аль-Анбар утонула в пучине религиозной борьбы, и я потерял связь с иракскими друзьями. Несколько раз получал весточки от Али, короткие записки, в которых говорилось, что война на границе превратилась в хаос, а иракцы, которых я знал, погибают один за другим. В 2005 году он написал, что его жизнь в опасности, но я не мог связаться с другом: мой официальный армейский электронный адрес был заблокирован. Весной 2008 года Али снова нашелся теперь с отчаянной мольбой. Его жизни и жизни его семьи постоянно угрожала опасность, поэтому они бежали из Ирака. С 2006 года они жили в грязных трущобах Аммана. Иордания предоставила беженцам полугодовые рабочие визы, но не стала продлевать их, а срок действия визы Али уже давно истек. Он перебивался случайными заработками, силясь прокормить семью, а США раз за разом отклоняли его прошение об иммиграции. Чиновники говорили ему: я не заполнил требующиеся бумаги, поэтому нет никакого доказательства, что Али сотрудничал с войсками коалиции. Я и правда никогда не заполнял документов: ведь Али не был платным консультантом — он работал даром, потому что верил в нас.

В течение лета я писал и звонил разным людям, хлопоча об Али: я вспомнил все связи, которые завел за семнадцать лет военной службы. Письма от иракского товарища я получал через полковника Кристофера М. Хикки, командира моего эскадрона в западном Аль-Анбаре, и через сержанта Эрика Пирси, пулеметчика на моем «Хаммере». Я заручился поддержкой Джина Дьюи, который в первое президентство Буша был помощником госсекретаря по Бюро населения, беженцев и миграции, и (через отца) поддержкой Фреда Шика, бывшего заместителя директора Агентства по международному развитию США (USAID), правительственной организации, предоставляющей экономическую и гуманитарную помощь со стороны США по всему миру.

При поддержке отставного капитана морской пехоты Тайлера Будро, с которым мы занимались проблемами ветеранов, я основал благотворительную организацию по помощи Али и другим иракским беженцам. В августе, за несколько месяцев до встречи со Вторником, пока мои сокурсники писали репортажи о местных проблемах Нью-Йорка, я летал с капитаном Будро и двумя профессиональными журналистами на встречу с Али, чтобы показать общественности положение беженцев. Меня ошеломило их количество — 750 000 человек, расселенных по убогим клетушкам в худших частях Аммана, вынужденных рыться в отбросах, заниматься проституцией и продаваться в сексуальное рабство в массовом порядке из-за того, что у них не было разрешения на работу и основных прав человека. Но еще больше меня поразили американские чиновники, которые не составили никакого вразумительного плана по выходу из этого кризиса.

Али повезло. Отчасти благодаря нашим усилиям его особую визу и прошение о предоставлении убежища утвердили. К моему приезду он ждал только последних документов. Али был такой воодушевленный, радостный, он был так благодарен за наши старания. Четыре с половиной года после нашего расставания были крайне трудными, полными ужаса и лишений, но черная полоса подходила к концу. Военное вторжение в Ирак обернулось не так, как он надеялся, но Али ни о чем не жалел. Он все равно верил в Америку. Все равно ценил наши усилия, даже после бездумных провалов.

Я не испытывал такой радости. Али наконец ожидала награда, хоть и с задержкой в четыре с половиной года, но были еще тысячи других беженцев, которые работали с нами и до сих пор страдали. Помогая нам, они рисковали жизнями своих супруг, детей, родителей, родных и двоюродных братьев и сестер, племянников и племянниц (да, на всех этих родственников распространяется кровная месть). Их старания были жизненно важны для нас. Мы принимали их с распростертыми объятьями, пока нам нужна была поддержка. Потом Америка отвернулась от иракских помощников. То, что я видел в Иордании, было не просто предательство друзей, но предательство американского образа жизни. Мы дали иракцам обещания. Конкретные обещания. Помогите нам — и мы вас не бросим. А теперь нашей национальной целью, похоже, было нарушить данное слово и оставить братьев-мусульман.

Моя мультимедийная презентация под названием «Спасти Али» («Saving Ali») и сейчас доступна в Интернете на flypmedia.com. Пересматривая ее сейчас, я вижу, какое напряжение мы испытывали в то время. Лицо Али на протяжении интервью скрыто тенью, потому что тогда он находился под угрозой кровной мести. Сам я давал интервью явно в когтях ПТСР: на записи заикаюсь, не смотрю в камеру, не могу собраться с мыслями. Глаза выпученные, стеклянные, взгляд несфокусированный, обильное потоотделение, несмотря на кондиционер.

Дело было не только в прошении Али. Во время наших разговоров в Иордании я узнал, что Махер, мой товарищ по оружию, который работал в Иракской пограничной службе, убит. Мой лучший друг среди иракцев, весельчак, каких поискать. На мой взгляд, это был самый ценный советник американской армии в западной части Сирийской пустыни. Он постоянно ездил с нами в патрули, так как понимал клановые и этнические проблемы в этой части мира, показал нам десятки тайников с оружием и боеприпасами. Жизнь у нас была очень напряженной, особенно вне базы, но Махер всегда нас веселил. Помню, как-то раз в радиоприемнике нашего «Хаммера» играла песня Энрике Иглесиаса, а мы с Махером подпевали, как два приятеля-студента по пути на пляж. Пятнадцать минут спустя мы с автоматами в руках стояли в комнате, полной народа, и вытаскивали оружие из тайника.