Ада Самарка - Игры без чести
— Аааа… — улыбаясь и мелко кивая, сказала Люба, тоже пригладив волосы.
— Вы уж больше так не делайте… это у меня резина хорошая, тормозной путь небольшой…
— Да я как-то…. — не зная, что сказать, она опустила голову, снова поправляя волосы, рассеянно заглянув в коляску, где болтал ногами ничего не понимающий кареглазый ребенок в желтой шапке.
«Господи прости, несчастье-то какое», — с умилением подумал Славка.
— Вы точно в порядке, голова не кружится?
Именно так ее спрашивали год назад в роддоме… тут же стало приятно и тепло.
— Нет-нет, я толком и испугаться не успела…
— А меня вы напугали очень… — Вадик бы сказал тут: «Я не смог бы дальше жить, если бы кто-то из вас пострадал…» — что-то такое, но он не Вадик и так сказать никогда не сможет.
Люба впервые за эту короткую беседу глянула ему в глаза. Поднялось со дна души и весело булькнуло пузырьком узнавания приятное светлое чувство. У Вадика была книга какого-то русского художника, там были такие же юные женщины с пухлыми губами, ярким румянцем на белой коже, с черными волосами и голубыми глазами.
— Извините… — пробормотала она.
— Давайте я вас все-таки подвезу?
— Да куда… коляска же….
— Домой идете? Коляска влезет. Я задние сиденья положу, только вы возьмите ребенка на руки.
Люба и сама не поняла, как согласилась. У нее вообще-то было хорошее настроение сегодня, чудо уже произошло, хоть и без желательного материального оттенка. Алинку она взяла на руки. На мгновение, конечно, задумалась, как, наверное, везет той, что ездит на переднем сиденье этой и похожих машин. Сиденье было кожаным, прохладноватым и мягким, как раз как надо.
Забыв, что мотор работает, Славка повернул ключ зажигания не в ту сторону, под легкий срежет стартера вздрогнул, вообще выключил. Мелодично затренькал бортовой компьютер.
До угла Киото и Милютенко они доехали за считаные секунды. Люба забыла предупредить про поворот, потому во двор они не въезжали.
Обложенная бежевой плиткой «гостинка», типовой проект, девять этажей, квадратная коробочка, вся в балконах, небольшой двор с бойлерной и огороженной стоянкой.
— Может, давайте позвоним мужу, он вас встретит… хотя, стоп, он же на работе… — бормотал Славка, паркуясь.
— Нет, не на работе.
«Ага, замужем», — подумал Славка.
— Но я сама, спасибо, я вообще не успела испугаться, это сейчас уже…
Машина остановилась, возникла классическая пауза, когда один незнакомый человек подвозит другого незнакомого человека. Никто не торопился выходить.
Славка хотел что-то сказать, потом передумал, оставив на лице что-то вроде крякающей улыбки, полез за пазуху, достал портмоне. Люба похолодела.
Достал двести гривен, искренне смущаясь, протянул ей, хотя на самом деле хотел дать визитку, но визитница осталась в офисе.
— Вот… Вам, наверное…
Люба, смущенно и горячо кивая, взяла деньги, хотя это было очень трудно, неожиданно трудно.
Уже выгрузив коляску, Славка как бы между делом сказал:
— Если вам вдруг нужно будет подвезти чего или помочь, пожалуйста, обращайтесь.
Люба, уже пылая и сияя, смотрела куда-то в другую сторону. Полная молодая женщина, придерживая за капюшон годовалого ребенка, махала ей, с удивлением разглядывая машину.
Не дожидаясь ее реакции, Слава вытряхнул из бардачка какие-то рекламные проспекты, из того же внутреннего кармана достал ручку (Дюпон) и на какой-то брошюре написал свой номер. — Вот… если что — звоните.
В отличие от Валерии, Люба брошюру ни от кого не прятала, удивленно, как настоящее чудо, рассматривала мелкие, быстро написанные цифры. Чернила были какие-то странные, слегка размазавшиеся на мелованной бумаге, — ручка была то ли гелевая, то ли перьевая. На двести гривен Люба купила дочке три пары колготок и книжку, для себя шампунь и бальзам-ополаскиватель, женский глянцевый журнал, а еще триста грамм вкусного сыра, килограмм куриного филе и банку консервированных ананасов.
На историю о том, как жену чуть не сбила машина, Павел прореагировал своеобразно — сказал, что она дура и когда-нибудь таки угодит под колеса, и ее ему будет совсем не жалко, другое дело ребенок… про деньги он хмыкнул что-то невразумительное, быстро перейдя на благодатную тему мрази на дорогах. Собственно говоря, покупка всего вышеперечисленного была маленькой Любиной местью, ведь куда разумнее было бы пустить эти деньги в счет оплаты за электричество или квартиру — ведь периодически в дверную щель им засовывали грозные предупреждения, которые рано или поздно должны были обернуться реальными мерами.
Денег взять было совершенно негде. Раз в месяц мама Павла давала им пятьсот гривен из своей ветеранской пенсии. Этого хватало на хлеб, сахар, молоко, крупы и макароны. Все остальные продукты брались у Любиных родителей. Жили они неподалеку, в городе Мена на север от Киева. Родители были еще молодые и работящие, очень любили и Любу, и Павла, и Алиночку. Ездить к ним было накладно, зато там, в просторном светлом доме, она снова чувствовала себя маленькой девочкой, могла отоспаться вволю, могла есть до отвалу, никто ее ни в чем не упрекал, малышкой занимались круглые сутки, и чувствовала Люба себя там почти как принцесса, пусть даже по двору бегали куры. Но через несколько дней тоска по Павлу уже омрачала любую радость, и, отдохнувшая, полная сил, она неслась домой, с каждым километром ощущая себя коровушкой, возвращающейся с пастбища, — душа нестерпимо полнилась любовью, как вымя молоком.
Родители снабжали их овощами, домашними консервами, вареньем, мясом домашней засолки или свежим, если кололи свинью. Припасы привозили раз в два-три месяца. Отцовская машина ездила плохо. На крышу грузили мешки с картошкой и капустой, в багажник — все остальное. Летом виделись чаще, ведь было много помидоров, перца, фруктов. Живых денег давали редко, простодушно считая, что это прерогатива мужчины и что Павел со своими задачами справляется успешно. А Любе совершенно не хотелось открывать истинную картину, ведь сама она была жизнью вполне довольна, временные трудности должны вот-вот кончиться, и то, как она мирится с ними сейчас, есть проекция ее чувств к мужу, вся сокровенная суть их отношений, и тут уж стыдиться нечего! Она обожала его. Это даже не то слово — пусть он будет тысячи раз не прав, пусть обижает ее иногда, но он — ее мужчина, он ее все. Это на всю жизнь. Это за пределами его глупых придирок. Потому что самое главное — это то, что они вместе, и даже если он в силу своей импульсивности, молодости и недальновидности не осознает до конца, как важно то, что они вместе… зато она, она-то знает, она сильная, потому что любит, и ее любви вполне хватит для создания идиллии.
И хотя Павлу не нравилось, что она без дела подходит к нему, когда он работает (а работал он все время, по шестнадцать часов в день!), Люба иногда не могла сдержаться и становилась у мужа за спиной, осторожно обнимала его за плечи, утыкалась носом в его затылок, и, если он никак не реагировал (не отгонял), затаив дыхание, спрашивала:
— Ты меня любишь?
— Конечно, — отвечал он иногда.
И это было важнее любых денег, важнее любых шаблонных составляющих счастливой семьи, Люба была готова летать после этих слов. Волшебства хватало надолго. Когда он ни с того ни с сего обижал ее, Люба горько плакала и иногда, поздно ночью, мирясь на диване, он говорил ей: «Ты пойми, я же мужик, я не умею говорить комплиментов…» — и она понимала, все сразу понимала и продолжала его любить и жалеть.
Гром грянул через десять дней после знакомства со Славой. В дверь долго и настойчиво звонили. Наученная Павлом, Люба сидела тихо-тихо и держала малышку на руках, не позволяя ей бегать и топать. Потом в дверь стучали. А потом Люба все-таки открыла, а там тут же пошли снимать показания счетчика, дали ей что-то на подпись и отключили электричество, сунув квитанцию с суммой в 2300 гривен. Павел не платил за свет пару лет, были у него какие-то веские причины и серьезная на то аргументация.
27
Валерия сдалась всего через месяц осады.
Он преследовал ее. Сидел в машине, когда ровно в половину десятого рябая курочка, осторожно пятясь, выкатывала коляску на прогулку. Близоруко щурясь, она озиралась по сторонам и, завидев его, будто каменела. Ее лицо становилось отрешенным, движения какими-то скованными. Пару раз он выходил помогать, но Валерия была настроена воинственно, объяснив, что ей неприятно видеть его тут, что ей не нужна его помощь. А Славка испытывал удивительный подъем чувств, радость и залихватский задор, ему стало очень интересно жить. Занимая боевую позицию у парадного, он чуть не пел, ездил по Южному мосту как на работу и иногда, завидев ее розовую восемнадцатиэтажную «свечку», такую новую и уже такую страшную, как и весь этот несуразный бетонный, обдуваемый ветрами массив, начинал смеяться. Он парковался либо возле въезда во двор, либо за детской площадкой и был так счастлив, что сводило скулы. Жизнь била в лицо, как холодный воздух на высоте трех тысяч метров, когда летишь с нераскрытым парашютом.
