Ада Самарка - Игры без чести
Дав сыну грудь, Валерия села обратно на кровать, зажмурилась, готовясь к слезам, прислонилась к мужу.
Но он отчего-то не обнимал ее. Твердость его тела была пугающей. Всхлипнув, Валерия посмотрела на его лицо. Гена гнусно ухмылялся!
— То есть ты считаешь, что он прав?
— Зая, ты сама виновата, — спокойно ответил он, вместо объятий похлопав ее по бедру. — Не трогай папу… ты же знаешь…
Потом был долгий и страшный разговор. Валерия всегда с недоумением и даже презрением относилась к своим несчастным знакомым, страдавшим от несправедливого обращения мужей и других членов семьи. Ведь это так просто — к тебе относятся ровно настолько плохо, насколько ты сама позволяешь! Винить в отношении мира к тебе нужно не мир, а себя! Всегда, с раннего детства, Валерию окружали тактичные и внимательные люди, в институте и на работе она всегда ставила себя так, что ни у кого и мысли не возникало позволить себе какие-то вольности или грубость. С ней всегда считались и уважали. Никогда не разговаривали ТАК, да еще при муже… тем более при ребенке!
— Ген, а что дальше будет?
Для Гены, оказывается, все в порядке. Гена, оказывается, вообще не видит никакой проблемы. Более того, он против переезда в ближайшее время. Лишних денег нет, а то, что он сейчас зарабатывает, пойдет либо на первый взнос на их собственную квартиру, либо на автомобиль. Слишком глупо отдавать половину зарплаты за съемное жилье, да еще когда ребенок на руках. «Это не только твой сын, между прочим. Ты не можешь принимать единоличные решения».
Оставив Антошку, она ушла в ванную. Включив воду, сидела, опершись на умывальник, закрыв лицо руками.
В этот раз солнечная прозрачная октябрьская суббота тянулась долго и меланхолично. Конечно, потом все будто выровнялось, ее даже позвали с собой за покупками, свекровь искоса улыбалась, причем теплоты и сочувствия в лице было столько же, сколько и гордости за своего супруга. Сам он, боров, тоже был добродушен и приветлив. Гена вел себя, как будто ничего не случилось: сонно, беспечно, хотел, чтобы она почухала ему спинку, как обычно, когда они валялись дома перед телевизором. А Валерия, внешне спокойная, на самом деле металась по квартире, валялась на полу, грызла шторы, до боли прижималась носом к диванным ножкам, кашляя от длинной шерсти на овчинке на полу.
Во время послеобеденной прогулки заглянула в парикмахерскую на первом этаже соседней «свечки». Записалась на этот же вечер на восковую депиляцию (никогда не делала), к косметологу на маску, на маникюр и педикюр, на окрашивание. Получалось, что освободится она к десяти вечера, не раньше. Свекровь, на удивление, поддержала ее, сказала, что Гена хотел пойти к кумовьям помочь с компьютером, а она посидит с Антошкой.
Ее мастер была еще занята, Валерия села на диван в углу небольшого зала, где работали парикмахеры, взяла какой-то зачитанный глянцевый журнал. Потом вдруг встала, сняла с вешалки плащ, нашла в кармане портмоне, развернула какую-то бумажку, стала набирать номер.
Ее успели только подстричь, потом запел мобильный, лицо в зеркале вдруг вспыхнуло, стало каким-то незнакомым. И чувство в груди, ощущение собственного тела — будто это уже и не она…
Сильно подавшись вперед, Слава открыл ей пассажирскую дверцу, и получилось, что смотрит на нее снизу вверх каким-то пронизывающим, колдовским взглядом, распущенные светлые волосы волнами рассыпались по его плечам.
Она словно сбросила балласт ереси и самодурства. Не хотела думать и отдавать себе отчет. Она существовала сама по себе, так же гармонично, как и в кругу семьи. Нельзя саморастворяться. Нельзя вот так росчерком ручки и штампом в паспорте делать посторонних людей родными! Откинувшись на спинку кожаного сиденья, она смотрела, как проплывают мимо многоэтажки харьковского массива — в вечерней рыжеватой дымке они казались словно выложенными из блоков детского конструктора. Через пару минут выехали на Южный мост, правый берег еще густо зеленел, на мече у Родины-матери рыжим бликом лежало низкое холодное солнце, а правее, в той же уставшей, темнеющей зелени, словно в непроходимых лесах, белела, красовалась Лавра, а потом снова зелень, и не верится, что там и есть центр города. Города, который стал ей так дорог, в котором существует столько возможностей, столько шансов на успех!
Валерия уже не спрашивала, зачем он преследовал ее. Теперь все было и так ясно. Она — привлекательная женщина, только чересчур ушедшая в семью, начисто забывшая о своей молодости и женственности.
Оказавшись перед играющей огнями «Мандарин-Плазой», машина неожиданно нырнула в подворотню. Слава полез в бардачок, случайно задев ее колени (сердце дрогнуло, а в том месте, будто подогревая обтягивающую колготочную лайкру, теплился отпечаток его прикосновения), достал брелок, открыл шлагбаум.
В какой-то момент Валерия спохватилась, сообразив, что они идут не в кафе, а, кажется, к нему. Потом новое, выпущенное на волю чувство любви к себе, признательности к своему телу, своей душе взяло верх, она одернула кофту и пошла следом за Славой по тихой темной лестнице. Где-то на пару этажей выше гудела и вспыхивала длинная газовая лампа. Дом был старинный. На лестничной площадке всего по две квартиры. И двери все дорогие, большущие, с рисунком под дерево. Слава жил на третьем этаже.
Ей было странно от того, насколько по-домашнему она чувствует себя в чужой квартире с чужим мужчиной. Насколько простой и органичной кажется мысль, что в этом же измерении, всего в тридцати минутах езды отсюда у нее дома сейчас тоже протекает какая-то жизнь. И там тоже хорошо и уютно.
Они сидели сперва на кухне, выпили ароматный кофе с молоком из машинки. Валерия рассказывала что-то о себе, о своей жизни. Потом Слава предложил перейти в гостиную. И хотя каждое мгновение, еще с того самого первого взгляда, когда он открыл ей дверцу в автомобиль, кричало, лопаясь, извергало предупреждение, что будет секс, Валерия не верила. Новая реальность, открывшаяся ей, будто допускала иное, алогичное развитие событий, она словно парила в невесомости.
Нащупав между диванными подушками пульт, Слава включил музыку. Это была удивительная музыка, очень красивая. Валерия сказала, что ей нравится. Мягкая, с какими-то этиническими элементами. Ее собственный голос в пустой комнате с высоким потолком, почти потерянном в полумраке, звучал как-то непривычно влажно, интимно. Было слышно его дыхание, и под тонкой пеленой одеколона чувствовался его собственный имбирно-древесный запах. Когда он вдруг потянулся к ней, коснулся ее губ, на миг стало страшно, Валерия закрыла глаза, и там, на обратной стороне век, пошла приятная кофейно-золотистая рябь, и сразу за коленями вниз обрывалась страшная пропасть, и, зависнув над ее сырым холодком, возникло его лицо. Она разжала губы, потянулась к нему, зажмурившись, и ощутила, как земля уходит из-под ног.
Когда Слава вез ее обратно на Позняки, была уже ночь. К тому же начался мелкий дождик. Валерия видела себя будто со стороны — тихая, спокойная, можно даже сказать счастливая, она, как сытая кошка, полулежала на мягкой светлой коже. По ее лицу ползли рыжие блики с темно-фиолетовыми прозрачными каплями осенней мороси. Она хотела домой. И в том, что произошло, она не видела ничего страшного.
Конечно! Осознание пришло чуть позже, как боль после местного наркоза.
Все были дома, Антоша спал. Грудь распирало от молока.
— Ну, красавица ты наша, покажись, что с тобой сделали? — Свекровь, в спортивном костюме и золотых серьгах с камнями, включила бра в коридоре.
Валерия глянула на нее коротко и с улыбкой. — А ну, повернись-ка… похорошела, да, эффект, конечно, есть. Денег много заплатила?
28
Самым страшным было то, что Павел не сможет больше писать книгу. В остальном ситуация была не такой катастрофической, как казалось на первый взгляд. Плита все-таки газовая, есть на чем чай разогреть, к тому же в загашнике на антресолях обнаружилась коробка толстых парафиновых свечей, кажется, оставшихся еще от покойной сестры Павла, которая жила тут раньше. Холодильник не работает… но что же делать, если денег нет? Так вышло, что бабкины 500 гривен уже почти потратили, а новые будут только через три недели.
Как же он орал на Любу, что она открыла дверь! Он ходил по квартире в штанах и расстегнутой рубашке, шаркая тапочками по разлезшемуся линолеуму, и орал. Алинка стояла в манеже и молча, с беспечно-рассеянным выражением наблюдала за ним краем глаза, периодически переключаясь на почти поломанный пластмассовый руль, умеющий издавать теперь только одну протяжно-хриплую мелодию. Люба забилась с ногами на разложенный диван и, колупая рукав старой вязаной кофты, боялась поднять на мужа взгляд. Конечно, он прав. Ведь если бы она не открыла дверь, может, и не отключили бы… Да и вообще, вся эта история с ребенком, конечно, выбила его из колеи, пришлось бросить работу. Ведь изначально он был против…
