Галина Северина - Легенда об учителе
— Хи-хи! — тоненько засмеялась Лилька, хитро на меня посматривая. — Ловко увертываешься!
— Да! Не веришь? Спроси у Светы: она видела, как он приехал!
— Видела! В белом мундире по кавалерии! — серьезно говорит Света, хотя ей очень смешно. Ведь это она придумала первая назвать его князем Андреем.
— На князя глаз закидываешь? — гнет свое Лилька, делая вид, что понимает нашу игру. На самом деле она хочет выведать совсем другое. Может быть, и позвала меня с этой целью.
— Да. Царь мне надоел. Хочу попроще! — беспечно отзываюсь я и чувствую, что здорово отомстила.
Лилька перестала улыбаться. Отряхивает руки и скучным голосом предлагает поиграть в лото. Но мы уходим. Непринужденность исчезла. Оставаться дальше нет смысла. Хотела ужалить меня, а попала в себя. И всем плохо…
— Не понимаю, что случилось? — недовольно бубнит Света, проваливаясь по колено в снег на просеке.
— Разве ты забыла, что царем себя именует Кирилл?.. «Я царь — я раб…» — напомнила я.
— А-а! — протянула Света и замолкла.
— Светка! Честное слово, я не нарочно! Лилька сама напросилась! Мы же пришли есть картошку, а не счеты сводить. А она полезла в душу с сапогами!
— А тебя князь Андрей очень интересует? Стоит ли о нем страдать? Он недосягаем! Многие обожглись…
— Да нет! Вовсе нет! Глупость какая-то! — не на шутку рассердилась я.
И в Светкином вопросе, и в Лилькином хихиканье меня больно задевала какая-то нечистота, грубое снижение идеала, утвердившегося в моей душе с той необыкновенной встречи в сиреневой аллее. Сказать, что им «интересуюсь» или, еще хуже, «закидываю глаз», — значило глубоко оскорбить то неприкосновенное, тайное, что берегла в себе… Нет, нет. Ничего они не понимают! Зачем же лезут? А царя своего пусть разорвут на части, мне не жалко! Странное дело! У меня нет никаких особых отношений с Кириллом, все на виду. А между тем многие уверены, что я виновница Лилькиного несчастья. Самое обидное, что так думает Ира и молчаливо осуждает меня.
Так было вчера. А сегодня бегут ручьи, на ослепительно синем небе сияет солнце, кричат как ошалелые грачи. Березы, густо усеянные растрепанными черными гнездами, шевелятся как живые.
Я стою на площадке вагона и, заглушая стук колес, выкрикиваю:
Вселенная в мокрых веткахТопорщится в небеса.Шаманит в сырых беседкахОранжевая оса,И жаворонки в клеткахПробуют голоса…
…Ах, мальчики на качелях…
Мой милый Поэт, как чист и светел его мир! В нем нет места глупой ревности, зависти, подозрениям…
Вчера в классе из-за нас, загородников, было пусто, и сегодня нам бурно обрадовались. Еще бы! Ввалилось четырнадцать человек, принесших запах талого снега, обнажившейся земли — в общем, наступающей весны, которая в городе ощущается гораздо беднее.
— Может быть, нам открыть окно, и мы услышим трубные звуки? — пошутил Андрей Михайлович.
Он в черном парадном костюме, надеваемом в особых случаях, чистейше выбрит, с понимающими и от этого чуть грустными глазами.
Какой-то тугой комок тихо таял у меня внутри, будто островок последнего зимнего снега. Я ни на кого не смотрела. А то еще подумают бог знает что. И в то же время остро завидовала хорошенькой Соне Ланской, которая смело подошла к Андрею Михайловичу и что-то спросила. Он с веселой и нежной улыбкой ответил, вежливо ожидая, не спросит ли она еще чего-нибудь. Недосягаем он, наверное, только для меня. Вон Люся Кошкина тоже что-то щебечет, и он охотно кивает головой…
Громкий треск заставил всех обернуться: Кирилл и Ваня тянули засохшую створку окна.
— Подождите! — молодо крикнул Андрей Михайлович. — Завтра может снова выпасть снег. Март любит поозорничать!
И все вдруг успокоились, сели, зешелестели учебниками. Он умел ему одному известным шахматным ходом, по словам Гришки-шахматиста, поставить всех на место. В чем это заключалось? В нем самом или в том, что оставлял в нас?
Он обвел класс посерьезневшим взглядом, обдумывая, кого бы вызвать, на секунду задержался на мне, потом решительно переключился на Жорку. Мгновенный испуг прошел, и я снова погрузилась в свои думы.
Начиная с зимы, в классе стояла особенная, насыщенная атмосфера влюбленности, как в доме Ростовых. Милые, похорошевшие девчонки и выросшие, с темным пушком на губах и подбородках мальчики неудержимо тянулись друг к другу. Ваня Барабошев то и дело оборачивался, чтобы увидеть круглое личико белокурой Верочки Нестеровой, и блаженно улыбался румяным веснушчатым лицом. Голубоглазая красавица Люся Кошкина, оставив институтское обожание Андрея Михайловича, была без памяти влюблена в Бориса Блинова. Вечером их не раз видели на Тверском бульваре. Даже пуританин Жорка исподтишка посматривал на Иру Ханину. И по-моему, ей не было это безразлично. Всем нам исполнилось в эту весну по восемнадцать лет. «Пора надежд и грусти нежной…»
Самое невероятное творилось с Кириллом. Он забрасывал меня записками, главным образом с цитатами из Монтеня или Ларошфуко — французских мыслителей. У меня собралась целая стопка. Я читала и не отвечала. В самом деле, что можно было ответить на такое: «Главное наслаждение в любви — любить! Поэтому бывают более счастливы те, кто питает страсть, чем те, к кому ее питают»?
«Ну и будь счастлив! Чего ты от меня хочешь?» — недоумевала я. Ведь ни одного живого слова он мне не сказал. Только цитаты! И все же каждая его заумная записочка, сопровождаемая Лилькиным всевидящим взором, возбуждала во мне чувство вины и неловкости. Все были уверены, что у нас настоящая любовная переписка.
На переменах Кирилл, вызывающе глядя на меня, обольщал девочек из восьмого и девятого классов. Они охотно откликались на болтовню красивого, щеголяющего умными изречениями десятиклассника. От этого мне тоже было неловко, и я старалась уйти куда-нибудь подальше.
Сегодня я избрала закуток около учительской, где когда-то Лилька исповедовалась Ире, и спешно дочитывала «Поднятую целину» перед уроком литературы. Шум, царящий на перемене, не мешал мне. Шолоховский Давыдов удивительно напоминал нашего Николая Ивановича, даже словечко «факт» было у них общее. «Обязательно скажу ему об этом!» — решила я.
— Ната! Интересная новость! — подскочила ко мне Света.
— Ладно. После! — отмахнулась я.
— Слушай, Андрей Михайлович от нас уходит! Ему предложили вести какие-то занятия в университете!
— Уйди. Не мешай!
Я стала читать дальше, но смысл сказанных слов вдруг ударил по сердцу, и оно редко и сильно застучало: тук-тук-тук… Как дятел на сосне.
— Ухо-дит?! Он же нас выпустить должен! — с трудом выговорила я.
— С завтрашнего дня. Все уже знают! — лопотала Света.
У меня зазвенело в ушах. Я шагнула вперед и с трудом ухватилась за дверной косяк.
Очнулась я в учительской, куда меня затащила Света. Она стояла со стаканом в руке. Было пусто и тихо. В окно светило мутное солнце.
— Что случилось?
— Ты чуть не грохнулась, вот что! Выпей!
Света поднесла мне какое-то питье.
— Не хочу! — оттолкнула я. — Не кисейная барышня! — И вдруг вспомнила, из-за чего это произошло. — Это правда? — схватила я Свету за руку.
— После, после! Выпей лучше! — совала она мне стакан.
— Как дела? — услышала я озабоченный голос Андрея Михайловича у дверей.
Я отвернулась. Было невыносимо стыдно, хотелось, чтобы он поскорее ушел. Куда угодно, даже в свой университет, только бы не стоял здесь, не видел меня.
— Пошли скорее отсюда! — зашептала я Свете, когда он ушел. — Не понимаю, что со мной?
— Ты любишь его. Вот что с тобой! — тихо и вместе с тем твердо сказала Света, как говорят непреложную истину.
Я хотела возмутиться, но силы снова оставили меня.
— Что же мне делать? — упавшим голосом спросила я.
Теперь только Света могла мне помочь.
— Ничего. Поедем домой. Нас отпустили, — деловито сказала она и выплеснула жидкость из стакана в кактус на окне.
Я шла домой по слегка подмороженной мартовской улице, слушала вечерний гомон грачей и с ужасом думала о том, что со мной произошло. Это, конечно, что-то незнакомое. Было детское увлечение Тоськой, было самодовольное чувство от влюбленности в меня Кирилла, было одно время радостное состояние при встречах с Толей. Но такого со мной никогда не было. Может быть, при настоящей любви так и должно быть? Не радость, а боль. Не ликующая песня, а тревога и страх. Что же будет? У кого бы узнать? В книжках? Кажется, Наташе Ростовой тоже было страшно, когда она полюбила князя Андрея. Ах, это все не то! При чем тут князь и какая-то избалованная графинюшка, вскорости изменившая ему? Уж я-то никогда не изменю. Эта любовь до гроба… Господи, о чем я думаю, когда ему и дела до меня никакого нет? Он уходит завтра, и я попросту могу его больше никогда не увидеть. И потом по сравнению с ним я так глупа и невежественна, что смешно о чем-то мечтать. Тем более, у него уже была жена, и, наверное, очень умная…
