Галина Северина - Легенда об учителе
На последнем уроке я перелистала учетную тетрадь. Четверть недавно началась, и отметок было мало. У меня, например, только по литературе «отлично» — за Давыдова из «Поднятой целины». «Неудов» пока еще никто не нахватал. Тем лучше. Но почему такой строгий вызов?
Ох, как долго тянется немецкий язык! Дотошная новая учительница отрабатывает произношение, задерживается на каждой букве. Кирилл угрюмо грызет ногти, Света старается выяснить, что между нами произошло. «Поссорились?» — написала она крупно на обложке тетради, но мне не до нее.
— Поезжай одна. Я задержусь, — сказала я после звонка.
Дверь в лаборантскую полуоткрыта. Я не была в ней с того дня, как умер Поэт. В смятении прибежала я тогда к Андрею Михайловичу. Даже странно подумать, что я могла это сделать. Случись такое сейчас, ни за что бы не пошла. Год назад еще ничего не было известно. Чувства созревали где-то тайно, незаметно для меня…
На пороге появился Андрей Михайлович.
— Заходи! Что же ты стоишь? — пригласил он и пошел внутрь, за шкафы, где стоял стол и был устроен, за неимением места, уголок завуча.
Сюда учителя приводили к нему «на расправу» расшалившихся мальчишек. Сейчас в этом строгом мире учебных пособий и тихо льющейся из приемника музыки стояла я одна.
— Садись! — все так же коротко и сухо говорит он, и я послушно опускаюсь на какой-то ящик.
Странное, затянувшееся молчание. Он что-то перебирает на столе. Устав от томительного ожидания, мое бедное сердце неистово колотится где-то вверху. «Хоть бы он не услышал», — думаю я и подношу руку к горлу. Но поздно. Он шагнул ко мне и посмотрел в лицо напряженным, ищущим взглядом. И мне почудилось — так бывает иной раз во сне, — что я окунулась в теплую, прозрачную воду и начала в ней быстро растворяться. Еще минута — и от меня ничего не останется.
«Что же это такое? Господи, что?» — с замиранием думаю я и спешу перед исчезновением сказать какие-то слова. И я говорю что-то невероятное и повторяю это невероятное несколько раз, как плохо выученный урок.
— Я тоже! — слышу я его дрогнувший, странно смягченный голос.
— Что «тоже»? — испуганно переспросила я и увидела, что его брови недоуменно поползли вверх.
— Ты сейчас сказала, что… любишь меня… Давно. С восьмого класса.
— Я это сказала? — еще более испугалась я. «Господи, что я наделала? Что теперь будет?»
— Прости, — растерянно проговорил он. — У меня что-то вроде слуховой галлюцинации. Не так понял… Не меня…
Он отошел в сторону и крепко потер ладонью глаза и лоб.
— Нет! Все так! И никого больше! — испугавшись теперь совсем другого, забормотала я и, запутавшись, разразилась слезами. Они капали на учетную тетрадь, лежавшую на коленях.
Он осторожно переложил ее на стол и начал ходить в маленьком пространстве между шкафами с физическими приборами. В промежутках между всхлипываниями я слышала легкое поскрипывание его ботинок. Но вот они смолкли возле меня.
— Ну перестань же! Все хорошо. Зачем ты плачешь? И так долго…
— Н-не знаю! — протяжно вздохнула я и со страхом взглянула на него.
Передо мною было такое смущенно-радостное, доброе лицо, какого я никогда не видела. Где пронзительный взгляд, заставляющий подчиняться самого непокладистого школьника? Где твердый, волевой голос? И кто это придумал, что он похож на князя Андрея, этого гордеца с «определенными и сухими чертами»? Скорее, Пьер Безухов… Да нет же, ни на кого он не похож! Он совсем-совсем особенный, хоть и чужой еще.
— Вставай-ка и пойдем на улицу. Нечего в духоте сидеть! — незнакомым счастливым голосом сказал он и подошел к приемнику. — Ты знаешь, что это такое?
Я помнила, что все это время в помещении звучала музыка, под нее было сладко и легко плакать, но что именно — для меня было темным лесом.
— Финал Шестой симфонии — лебединая песня Чайковского!
«Ох, какая невежда! Что я для него? И вообще все так странно… Как во сне…» — думала я, выходя вместе с ним из физического кабинета.
Мне показалось, что прошло много времени, и школу если еще и не заперли, то в ней давно никого нет. Но школа жила шумной вечерней жизнью. В зале шла репетиция очередной пьесы и слышался уверенный режиссерский голос Толи. Возле дверей оживленно болтали Ира и Жорка. В открытой настежь учительской сидели над тетрадями Валентина Максимовна и Вера Петровна. Никто не придал значения тому, что мы вышли вместе: у классного руководителя и старосты всегда есть общие дела. Мы спускались вниз, а навстречу нам поднимались Ваня и Гриша с шахматной доской. Они с веселым видом прижались к стене, пропуская нас. Мы оделись в гардеробной, и нянечка Мария Никитична ласково пожелала нам доброго пути. У самого выхода мы столкнулись с Николаем Ивановичем. Он зачем-то вернулся в школу.
— Уходите? А у меня еще работы часа на два, факт! — весело прокричал он, приподнимая мохнатую белую кепку.
Ну и франт! Уж теперь никто не скажет, что он одевается, как грузчик в порту. Вполне интеллигентный директор!
Андрей Михайлович открыл передо мной дверь, и мы, наконец, вышли. «Как странно, — подумала я. — У всех на виду мы прошли по школе, и никто не заметил, что мы не просто идем. Произошло чудо, перевернувшее мою жизнь! Как же так?»
Я не знала, что позже многие будут вспоминать этот момент и говорить, что они уже тогда все поняли. Та же Вера Петровна, уткнувшаяся в тетради, станет потом уверять, как она была поражена. Но это позже. А сейчас никто ни о чем не догадывался. От начала и до конца мы прошли как заколдованные, не подвластные никакой пошлой мысли.
По переулку мы шли молча. Окружающие предметы тонули в синих апрельских сумерках. Огни еще не зажигались. Москва приглушенно шумела за высокими домами.
Мой любимый апрель! В этом месяце я родилась! Он всегда дарил мне счастье, еще с тех пор, когда озорной девчонкой вместе с Женькой Кулыгиной прыгала через Чаченку и собирала на Вершинках подснежники. И вот сейчас…
— Тебе уже есть восемнадцать? — спросил он, и я удивилась совпадению наших мыслей.
— Да, три дня назад!
— Как хорошо! Через два с половиной месяца будет окончена школа и можно свободно решать свою судьбу!
«Как это решать судьбу? — подумала я. — Разве она от человека зависит?» И вдруг я вспомнила все, что говорили о нем в школе.
— А как же ваша жена? — спросила я.
— Какая жена? — от неожиданности он заикнулся.
— Ну та, которая ушла от вас. Дочка маленькая… Когда к ней идете, новый костюм надеваете. Все знают.
— Все?! — ахнул он и громко рассмеялся, по-ребячески весь отдаваясь смеху.
Смущенная, я ничего не понимала.
— Чацкого все признали сумасшедшим, а вы, тоже все, без моего ведома не только женили меня, но и развели! — отсмеявшись, проговорил он. — Я знал, что обо мне много придумывают, но такого… Нет. Я никогда не был женат. С удовольствием бы имел дочку, но и ее нет. Иногда я гуляю с маленькой племянницей, дочерью брата. Может быть, кто-то увидел — и пошло! А в новом костюме я хожу в консерваторию. Очень люблю музыку. И тебя научу ее любить, хочешь?
— Хочу… А все-таки почему вы не женились? — решаюсь я выяснить этот вопрос до конца.
— Меня многие об этом спрашивали. Я всегда отвечал, что невеста моя еще не выросла! — Он вдруг остановился, пораженный какой-то мыслью. — А ведь это правда! Когда мне было двадцать два года и я окончил университет, тебе было только двенадцать! И даже тогда, когда ты пришла в эту школу, тебе все еще было мало — пятнадцать!
— Вы тогда выгнали меня из класса! Как я ненавидела вас за это! — с горячностью сказала я.
Мы шли по бульварам Ленинградского шоссе. За разговором я не заметила, как мы сюда попали. И теперь остановились под каким-то большим деревом. Небо успело потемнеть, и на его фоне упруго топорщились готовые к новой жизни ветки. Запах весенней земли, казалось, вырывался прямо из-под наших ног… «Апрельского мира челядь…»
— Но я же не знал, что выгоняю свою будущую жену! Я уже перестал ее ждать. Отпустил бороду!
— Вы хотите на мне жениться? Так скоро? — ужаснулась я, только теперь поняв, что он имел в виду, говоря о решении судьбы. Такое никак не укладывалось в моей голове.
У наших девчонок все было иначе. Объяснялись в любви, бегали на свидания, целовались в уголках. О замужестве никто не думал. А тут! Он еще ни разу не поцеловал меня. Даже слово «люблю» не произнес… Нет, это невозможно!
Он понял мое состояние, бережно взял за руку.
— Но я же не Кирилл Сазанов. Подумай…
— Конечно, не Кирилл… Я же не его полюбила. Но все же… все же… — Я не находила слов, чтобы выразить свое разочарование, и с досадой вырвала свою руку из его руки.
— Ах, да! Я еще не сделал официального предложения! — воскликнул он и, отступив назад, слегка наклонив голову, как тогда на сиреневой аллее, с шутливой серьезностью произнес: — Я полюбил вас с той минуты, как увидел… Могу ли я надеяться, графиня?
