Маша Трауб - Продается дом с дедушкой
– Да, хорошо, полезно, – равнодушным эхом откликнулся Сашка.
– Да что с тобой-то? Я так и не понял. Как твоя рукопись? Завернули? Почему? Ты знаешь, что в издательстве новая секретарша? Овчарка, а не женщина. Представляешь, ее зовут Регина Ромуальдовна, а фамилия – Курочкина. Ну не смешно? Подчиняется только Аркадию Леонидовичу, строчит на машинке как пулемет. А Люся пропала… Я к ней заезжал – нет ее. Соседка сказала, что к матери уехала. Вроде бы все нормально было… Что вдруг? У меня вот сердце… Сначала в больнице лежал, потом дома. Врач покой прописал, велел не нервничать, беречь себя. Я и выпал из жизни… Зато вроде как стал примерным семьянином: детей в садик вожу, картошку чищу, пылесос – мой лучший друг! Можешь себе представить? Так что у тебя-то? Ты знаешь, я рукопись сейчас перепечатываю с этой новой «овчаркой». Делал заметки – для себя – про Гарика, старшего. Ну, на память вроде бы. И на повесть набралось. А мой роман, ну ты помнишь, над которым я работал… даже перечитывать не хочу. Думал, что Лариса его выбросила, но нет, сохранила. Лучше бы выбросила.
– Да-да, – кивал Сашка.
– Слушай, а где твоя… орать не начнет, что я к тебе заявился? Ты ей скажи, что я просто так… волновался… ты же мне друг… Если хочешь, я уйду, прямо сейчас. Где Надежда? В парикмахерской?
– Надя болеет, – выдавил Сашка.
– Простуда? Ничего. У меня Гарик две недели температурил – из сада принес заразу. Я боялся, что заражусь от него, но ничего, обошлось. А Петька вот подхватил… Ерунда! Ну, сопли. У всех сейчас сопли. У вас тут вообще ветрено. Я пока до тебя дошел, так продрог насквозь. А у меня сердце… Врач говорит, что надо гулять, тренировать сосуды. Давать физическую нагрузку. Я гулять стал, моцион ежедневный. Быстрым шагом. Но все равно устаю быстро. Похожу немного, потом присаживаюсь. Я тут с Аркадием Леонидовичем в туалете столкнулся, так ты представляешь – у него простатит. Говорит, что лучше сердце, чем простатит. Ему виднее, конечно. Слушай, ну я пойду.
– А с Надей не поздороваешься?
– Конечно, она дома? Ты же сказал, что она болеет. Может, не надо ее беспокоить? Она точно… э… будет мне рада?
– Конечно. Пойдем.
Сашка поставил чашку и пошел по коридору. Игорю пришлось идти следом, хотя он совершенно не хотел здороваться с Надеждой – хоть больной, хоть здоровой. И что это на Комаровского нашло? Он ведь знает, что Надежда Сашку сейчас взашей вытолкает. Или специально? Что с ним вообще такое? Странный он стал…
Они прошли в дальнюю комнату, и Комаровский осторожно приоткрыл дверь.
– Наденька, тут Игорь пришел, – совершенно чужим, изменившимся голосом сказал Сашка. – Он хотел узнать, как ты. Поздороваться. Тебе что-нибудь нужно? Может, попить? Водички принести? Или кефирчика? Игорь говорит, что тебе все передают приветы, из издательства. Он там был сегодня. Да, и Аркадий Леонидович о тебе справлялся, и Регина. Игорь специально приехал, чтобы тебе передать. Что? Подушку поправить? Да, сейчас, я провожу Игоря. Потерпи минуточку. Сейчас…
Игорь стоял в дверном проеме и с ужасом смотрел на кровать у окна. Там лежала пожилая женщина, почти лысая, со сморщенной кожей. Ему стало нехорошо настолько, что пришлось ухватиться за косяк.
– Ничего, ничего, ты просто не знал, надо было тебя предупредить, – забеспокоился Сашка. – Надя заболела. Рак. Я не знал. Никто не знал. Поздно обнаружили. Операцию сделали. Ты если хочешь – уходи, хочешь – посиди на кухне. Я к ней пойду. Ты заходи. Я все время дома. Отказался от работы, чтобы за Надей ухаживать. Сейчас ее покормлю, потом помою. Спит она плохо, все время стонет. Боли у нее сильные… Ты не пропадай, заезжай. Аркадию Леонидовичу привет передавай.
Сашка довел Игоря до двери и вернулся к жене. Игорь стоял во дворе, смотрел на вербу с разбухшими почками, на цветы, которые пробивались – вчера был дождь. Тепло, а назавтра обещали заморозки, наверняка все померзнет, погибнет. Весна в этом году странная, тяжелая, поздняя.
Игорь добрел до лавочки и закурил. Стало противно – свежий воздух и резкий табачный дым. В груди саднило. Врач курить не запретил, но советовал курить по полсигареты, не до конца. Игорь смотрел на уже знакомую кошку, которая соскочила с ворот и кинулась в кусты. Да, как ошпаренная, по-другому не скажешь. Он вспомнил, как умирала мама. Сашка дал деньги на похороны. И был рядом. Игорь тогда на него злился. Не благодарен был, а убить хотел. За то, что он – Комаровский – такой правильный, а он, Игорь, сволочь. Комаровский у него тогда даже мать отнял.
Нет, это было позже. Сначала заболел отец – грипп, пневмония. Мать вокруг него юлой крутилась. Котлетки, кашка, огурчики-помидорчики. Отец быстро пошел на поправку, но продолжал изображать из себя больного. Тяжело дышал, выходил за газетами к киоску «Союзпечати» – возвращался с кипой и читал весь день, отбрасывая прочитанное в сторону. Мать подбирала, мыла, звала обедать, опять намывала, настирывала.
Игорь никогда не был привязан к родителям. Помнил, что еще подростком стеснялся матери и сторонился отца. Они его не понимали. Тупые, приземистые людишки. Прожили жизнь, а толку-то? Всего ценностей, несмотря на большие возможности, – только что ковер да диван с телевизором. Радовались, когда покупали, мать по случаю стол накрывала. Игорь обещал себе никогда так не жить. Как только вырастет – ни дня не останется в этой гадюшной квартире, где каждый угол опротивел. Где тошнота подступает уже в прихожей – от запахов, звуков. Где раздражают каждая выемка в продавленной кровати, стертые подлокотники кресла, табуретки с ободранной окантовкой, которую некому приклеить. Гвоздь в коридоре, на который мать вешала связку ключей.
Они с Ларисой после свадьбы делали ремонт, и жена оставила люстру в прихожей.
– Зачем ты ее оставила? – спросил Игорь.
– Какая разница, что в прихожей висит?
Игорь не стал объяснять, что ненавидит не только эту люстру, но и стол на кухне, который Лариса оставила, сказав: «Хороший стол, крепкий». И чайный сервиз парадный, в серванте за стеклом, и всю эту жизнь… Жена бы не поняла – бесполезно! Хорошо, хоть выбросила кресло, в котором целыми днями просиживал отец.
Игорь помнил, как мать попросила у него денег – перетянуть это кресло, любимое все-таки. Она нашла мастера, который за копейки был готов напихать в сидушку поролона, натянуть новую ткань, подкрасить ножки. Игорь не дал, хотя тогда, именно в тот момент, деньги были. Он не хотел давать на отца, на это вонючее кресло, пропахшее отцовским задом. Если бы мать попросила на новые кастрюли, еще на что-то – Игорь бы дал. Отца он ненавидел даже больше, чем квартиру. За тупость, которую считал непроходимой, за запах одеколона, которым тот брызгался каждое утро – для чего? Для себя? Для матери? За чистую, всегда отглаженную рубашку, которую он носил один день и сбрасывал в тазик для грязного белья. И мать настирывала, наглаживала, вешала на вешалку, чтобы муж утром мог надеть чистую, сходить в киоск и сесть в кресло, обложившись газетами. И сидеть так целый день… Как только зад не чесался, пока мать крутилась, выгадывая минутку, чтобы присесть на краешек табуретки, глотнуть чаю и вытереть лицо фартуком.
Телевизор считался личной собственностью отца. Маленькому Игорю даже «В гостях у сказки» не удавалось посмотреть, только если мать очень просила и отец великодушно разрешал. Папа телевизор включал по часам, сверившись с программой телепередач. Он не пропускал ни одного выпуска «Международной панорамы» – сидел, нахмурившись, кивал в знак согласия. Международное положение отца интересовало в немалой степени. Второй обязательной к просмотру передачей было «Время» с прогнозом погоды.
Мать любила «Музыкальный киоск», с восхищением внимая элегантной ведущей. Игорь ненавидел все, включая телевизор. Может, поэтому много читал, записавшись в библиотеку. Он не был умным мальчиком, пытливым, с тонкой душевной организацией. Просто он ненавидел телевизор, газеты, радио, потому что радио работало всегда – приемник стоял на холодильнике и был включен на вторую кнопку. На первой маме не нравилось слушать. Она лепила пельмени, усевшись на табуретку и уперевшись локтями в стол – так ей было проще. Она даже отдыхала за лепкой. Ей нравилось возиться с тестом. Мама часто варила пустой бульон с клецками, который любил отец и ненавидел Игорь. Вот удивительно: никогда и нигде таких вкусных клецок он больше не ел. А в детстве – прямо до рвоты! – плавающие в бульоне куски теста казались ему отравой. Когда Игорь видел, как отец заглатывал клецки и жевал, капая бульоном, так и вовсе отказывался есть. Ложки не мог проглотить.
– Зажрался… – говорил отец. – Ничего, мне больше достанется, а ты хоть жопу растрясешь. Мать тебя и так раскормила. Бабская у тебя жопа!
Сколько Игорь себя помнил, у него были разные степени ненависти. Как бывают степени боли – острая, хроническая, возвратная. Если материнские чашки-блюдца с ободком вызывали у Игоря острую боль, приступ ненависти, то отца он ненавидел хронически, нестерпимо, невыносимо. Он отторгал его на физическом, животном уровне. Непреодолимая несовместимость. Мать Игорь почти не ненавидел, иногда даже жалел. Но презирал – за то, что живет с этим… ЭТИМ… Получается, что она ничем не лучше.
