Маша Трауб - Плохая мать

Маша Трауб

Плохая мать.

Я только сейчас поняла, что это такое. Кровиночка. Я веду себя как животное – могу лишь нюхать своего детеныша, кормить и облизывать. Когда она только родилась, я закрывалась в комнате и мечтала только об одном – чтобы к нам никто не заходил. Я, словно волчица или собака, бросалась на тех, кто меня тревожил и хотел ее забрать у меня. Я не хотела гостей, не хотела мужа, маму, сына, никого не хотела. Мне нужна была только моя девочка. Это прошло. Не до конца – я по-прежнему очень тяжело от нее отлипаю, но уже могу спокойно пережить двухчасовое расставание. Это правильно. Так должно быть. Но то ощущение я помню до сих пор, как муж помнит ощущение в ладони, когда он клал руку мне на живот.

Я стала мамой девочки. Теперь я всегда во всем буду виновата. Теперь я должна буду бросать все и бежать к ней. Теперь я буду всю жизнь бояться за ее здоровье. Теперь я буду сидеть с внуками. Теперь я поняла, насколько сильно я люблю свою маму и насколько сильно она любила меня. Чтобы это понять, мне нужно было родить девочку. Чтобы решиться написать про маму, я должна была сама стать мамой. Такой маленькой, удивительно красивой малышки, с длинными ресничками, бровками, глазками и пухлыми губками. Я смотрю на нее и умираю от счастья.

Эта книга не только о моей маме и ее жизни, но и о матерях – женщинах и даже мужчинах, которые стремились к одному: «быть хорошей матерью». Я расскажу о маме не в хронологическом порядке, а в том, в каком я вспоминала свое детство. Память так часто шутит – цепляется за какую-то незначительную деталь из настоящего, и раз – ты уже не здесь, а в тех временах, которые старалась все эти годы забыть или, наоборот, хранила как воспоминание.

Я не знаю, как воспитывать девочек. Совершенно ничего в них не понимаю.

Когда Серафиме, Симе, так зовут мою дочь, было несколько месяцев, я испугалась до обморока. Я же помню, какая должна быть грудь у младенца! Я же вырастила сына Василия, в конце концов! У Симы с грудью явно было что-то не то. Я вызвала врача.

– Что с ней? – спросила я, когда врач послушала и посмотрела малышку.

– Поздравляю, – ответила врач, – вы родили девочку. Маша, это молочная железа!!!

Я ей нужна, и это самое для меня удивительное. Когда я брала маленького сына на руки, он начинал активно дрыгать ногами и сползать с «ручек». Ему нужно было ползать, ходить, только не сидеть на руках.

– Что? Что? Я не понимаю! Почему она плачет? – спрашивала я мужа, когда Сима хныкала. Я хватала ее на руки и прижимала к себе. Девочка замолкала.

– Наверное, она так просит, чтобы ее поносили, – сказал муж.

Мы носим ее по очереди. Оба до сих пор удивленные.

– У нее какашки черного цвета! – кричу я мужу. – Скорее дай мне телефон! Почему они черные? Это желудок! Нет, кишечник! У нее даже язык черный! Как у собаки чау-чау!

И уже с телефоном в руке, набирая номер врача, вспоминаю, как точно так же кричала девять лет назад, когда накормила сына черникой. Только тогда я была покрепче нервами.

– Я тебе вообще ничего не должна! Я тебя родила! Я твоя мать! Что ты из меня кровь пьешь?! – Моя мама стояла в коридоре, срывала с вешалки куртку, кричала и плакала.

Мама приехала рано утром в субботу. Обычно она приезжает уже после завтрака – когда мы все красивые, умытые и улыбающиеся. А тут приехала специально рано, чтобы накормить завтраком. И увидела меня, свою дочь, – уставшую, задерганную, еще не восстановившуюся после родов. Увидела внука с синими кругами под глазами, худющего и измотанного к концу учебного триместра. Увидела зятя, который в этой ранний час был похож на старую грустную панду. И маленькую девочку, свою внучку, которая, услышав незнакомые звуки, начала плакать навзрыд.

Мама ушла на кухню. Гренки сгорели, кофе убежал.

Тут прибежала я – варить кашу. Мама, решившая сварить борщ, мне мешала.

– Мам, давай ты потом все приготовишь?

Вот с этого все и началось, как начинаются скандалы в большинстве семей. С ерунды. С фразы, которую потом никто не помнит.

Мама начала ругаться. Я знала, что она кричит от страха и от бессилия – она не может мне помочь, не может сделать так, чтобы мне было легче. И вместо этого произносит банальные бабские фразы типа: «Ты знала, на что шла, когда рожала второго ребенка!»

Именно поэтому она когда-то переехала жить за город. Чтобы ненароком не вмешаться в мою жизнь. Чтобы дать мне возможность жить самой так, как я считаю нужным.

– Я не лезу к тебе со своими замечаниями, не треплю тебе нервы и не сижу у тебя на шее, – говорит она.

И никак не может понять, что я хочу, просто мечтаю о том, чтобы она лезла ко мне, трепала нервы и сидела на шее. Я по ней безумно скучаю. Так сильно, что все время с ней разговариваю. Советуюсь, рассказываю про детей, про работу. Я могу ей позвонить в любой момент. Но не нарушаю этот заключенный ею не пойми с кем, скорее с самой собой, пакт о невмешательстве в мою жизнь. Не звоню, потому что запросто могу услышать, что ей некогда или она занята, хотя совершенно точно знаю, что ей есть когда.

– Мама, почему ты мне не звонишь?

– Зачем?

– Просто поговорить.

– Тебе больше заняться нечем? Если что-то случится, я позвоню. Точнее, тебе позвонят. Ты же знаешь, я паспорт всегда с собой ношу. Чтобы легче было опознать.

– Мам, перестань так шутить. Пожалуйста. Я уже не воспринимаю такие шутки.

– Что ты от меня хочешь? Я уже старая и тупая.

– Неправда. Ты еще молодая и мудрая.

– Я уже давно ничего в этой жизни не понимаю. Не хочу понимать. Уже ничего не хочу.

Я смотрю на Симу и хочу... Хочу быть ей должна. Столько, сколько смогу. Столько, сколько выдержу. И пусть она пьет из меня кровь. Пусть всю выпьет, только не перестанет во мне нуждаться. Пусть зовет, просит, требует. Моя мама мечтала о том, чтобы я выросла сильной и, по ее собственному выражению, «не пропала в этой жизни». Я выросла сильной и теперь хочу, чтобы моя дочь выросла слабой.

– Ты меня хоть любишь?! – кричит мой сын Василий, когда я прошу его сделать то, что он не хочет, – уроки, уборку...

Дети часто об этом спрашивают. И остаются совершенно равнодушными, когда им отвечаешь: «конечно, люблю», «не говори глупости», «как ты можешь такое спрашивать?» и тому подобное. Они хотят слышать «я тебя люблю» через каждые пять минут. К ним нужно подходить и надоедать с поцелуями. Они будут отмахиваться, вытираться и говорить: «Ну хватит!» И будут ждать, когда ты снова подойдешь и начнешь чмокать в шею, в руку, в нос – куда придется.

Когда Вася был маленький, я старалась сдерживаться. Он мальчик, с ним нельзя сюсюкаться, нельзя облизывать. Сейчас я уже не сдерживаюсь. Наверстываю упущенное. Заворачиваю по вечерам в одеяло так, чтобы даже повернуться не смог, и начинаю зацеловывать. Он хохочет и вырывается.

Маленькую Симу целуют все безостановочно.

– Слушай, мы ее уже затискали, – сказала я мужу.

– А зачем мы ее рожали? – удивился он. – Чтобы целовать и тискать.

Я до сих пор спрашиваю у мамы, любит ли она меня... Она меня редко целовала в детстве. И бабушка тоже. Я была не одна такая. Вот не помню я ни одной подружки, которую мама целовала, когда та уходила погулять. Или встречала поцелуем после школы.

– Мама, а тебя бабушка целовала? – спросила я.

– Нет... Тогда время другое было...

– Ты меня хоть любишь?

– Любишь, не любишь... я не понимаю, что это такое. Ты моя жизнь.

– А Вася?

– Вася – моя страсть.

Мне всегда казалось, что мама меня не любит. Когда заставляла мыть полы, поднимая, а не отодвигая стулья. Когда учила готовить. Когда отправляла в новую школу, в другой город, к незнакомым людям...

Только теперь я понимаю, что это была безумная материнская любовь. Только благодаря этой любви мне ничего не страшно в жизни.

Вася стоит в вестибюле роддома. Они с отцом приехали меня встречать. Вася путается в ногах и дергает ручку двери. До этого он лежал с температурой сорок. Всю ту неделю, которую я провела в роддоме. Врач сказала, что это из-за меня – на нервной почве.

– Васенька, малыш, я скоро вернусь. Потерпи еще чуть-чуть! – шепчу я в трубку. – Я тебя очень люблю!

– Я тебя сильнее люблю, – хрипит он.

– Нет, я тебя сильнее.

– Нет, я тебя.

Дома я кормлю грудью новорожденную девочку – Вася уже большой, и я прошу его выйти из комнаты и закрыть дверь. Я вижу, как он смотрит. Это мой взгляд. Муж его называет «вся скорбь еврейского народа». Мне хочется его обнять, посадить на колени и поговорить. Но на руках плачет девочка, Сима, которая не может ухватить грудь.

Вечером Вася застывает в проеме двери.

– Что ты хочешь? – спрашиваю я – Сима только-только уснула.

– Ты... можешь полежать со мной?

– Ты же уже взрослый! – говорит муж. Он страдает от того, что не может лактировать, и на время кормления вынужден выпускать дочь из рук.

Вася уходит. Он не плачет. Плачу я.

Вася нашел своего старого медвежонка и обнялся с ним. Я ложусь, прижимаюсь.