Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир
Сержусь? Нет, конечно, с чего ты взяла? Лео был тронут. Ты прочитай их на досуге еще раз, и если они тебе и тогда не понравятся, то…
Мне еще никто никогда не писал стихов, сказала Юдифь.
Лео поднял свой бокал, влюбленно улыбаясь, и тут почувствовал, что в нагрудном кармане лежит открытка.
Ты знаешь, сказал Лео, это стихотворение… но он не смог договорить, Юдифь вдруг завела речь о психоанализе (с чего она вдруг заговорила о Фрейде?) и спросила, занимался ли он этим раньше. Нет, это его совершенно не интересовало. Но они разговаривали, и время шло, они ходили по городу, и время шло. На площади Св. Марка Лео в порыве сентиментальности вдруг решил сняться на память у одного из фотографов, которые там были. Вы, конечно, хотите с голубями сняться, все хотят с голубями, тараторил фотограф, щедро рассыпая перед ними корм для голубей, осыпав им заодно и Лео, и тут же стая голубей, оглушительно хлопая крыльями, опустилась на Лео и Юдифь, воздух наполнился грязью, перьями, пылью и вонью, словно они попали в какой-то стеклянный сосуд, где со дна поднялся весьма неаппетитный осадок, и когда их сфотографировали, Лео весь оказался покрыт голубиным пометом, птичьим дерьмом, и, пытаясь счистить его, беспомощно размазывал по бархату своей куртки. Лео знал, что выбросит эту куртку, как только окажется в Вене. Ведь в Вене, в шкафу, его ждут отцовские костюмы. Он замер, словно окаменевший ангел. Он предпочел бы взирать на окаменевших ангелов сверху. Из своего окна, окна своего кабинета. Сидя у себя дома. Он прыгнул, он отважился на прыжок. Но теперь снова твердо стоял на земле обеими ногами. Медленно, слегка наклонившись вперед, заложив руки за спину, Лео шел рядом с Юдифью на вокзал. Заканчивалась та фаза его жизни, где он был модником, любовником и художником.
Его отношения с Юдифью нужно было переиначить и придумать заново. До сих пор о его дальнейшей работе над диссертацией не могло быть и речи. Лео знал: с этими бессмысленными днями в Венеции он мог расправиться только в том случае, если ему удастся придать им смысл. То есть он должен был их как-то использовать. Какие-нибудь идеи для статьи? Нет, ничего не возникало. Долгие часы, когда он смотрел из окна своей комнаты. Долгие часы, проведенные в кофейнях. Идея для статьи: путешествия притупляют ум. Ерунда. Идея для статьи: об актуальности полотен Джорджоне. Ерунда. Если бы он хоть каталог выставки с собой привез. Но у него была только открытка с репродукцией «Юдифи» Джорджоне, так что материала было явно недостаточно. Он поставил открытку на свой письменный стол, прислонив ее к портрету Левингера, и она закрыла портрет. Юдифь была всему виной, он транжирил на нее свое время, мало того, ему приходилось это растранжиренное на нее время еще и умертвить, и вот он стоит теперь и не знает, что делать. Ему нужно написать диссертацию. Уходило время. Надо начать делать дело. Но он не мог. Юдифь не шла у него из головы. Отрубленная голова, на лоб которой Юдифь поставила свою ногу. Ему надо было написать историю заново, переделать и сочинить все иначе. Так, чтобы под конец не потерять голову и чтобы не валялась она у ног Юдифи. Только тогда он действительно сможет вновь гордо поднять голову. Но за что зацепиться? Он засунул руки в проймы жилетки, расхаживая по комнате взад и вперед. Может быть, одежда? Идея для статьи: о моде. Ерунда — разве эта идея не похожа на то, уже известное. Платья делают людей. Готфрид Келлер. Лео снова принялся за работу. Его исследование, посвященное Келлеру, быстро продвигалось вперед, пока он записывал, о чем собирается написать и что хочет доказать. Но когда он принялся за чтение самой новеллы «Платья делают людей», снова наступил кризис. Новелла давала слишком мало, не хватало материала для интерпретации, контуры которой уже смутно намечались. Тот факт, что молодого портного приняли за графа, чрезвычайно трудно было интерпретировать таким образом, чтобы возникли осмысленные ассоциации с тем опытом, который он приобрел в Венеции, облачившись в «новое платье» — в синие джинсы, в зеленую куртку — «Зеленый Генрих»![13] Наконец кризис был преодолен. Появилась большая статья Лео о Готфриде Келлере. Конечно, некоторое место было там уделено и новеллистическому искусству Готфрида Келлера, ведь Лео сделал некоторые предварительные заметки на этот счет. Но, писал Лео, здесь не место подробно останавливаться на этой теме. Основой и ядром его работы стало толкование «Зеленого Генриха». Зеленый Генрих — это он сам, тут нет никаких сомнений. А Юдифь — это, конечно, Юдифь. Случайное совпадение, что великую и неосуществленную любовь Генриха звали именно Юдифью, было слишком соблазнительно. С другой стороны, остальные женские образы в «Зеленом Генрихе» имели удивительно отчетливое сходство с Юдифью, в каждой из них Лео видел Юдифь, в Доротее, например, или в Анне. Безусловно, Юдифь была далеко не единственной в своем роде. Это очень успокоило Лео. Вот почему все эти образы можно было обобщить, составив из них послание к Юдифи. «Каждый человек», писал Лео в связи с этим, «обладает у Келлера своей, особенной красотой: болезненная изнеженность и ранимость Анны и Агнес, женственная зрелость Розалии или Юдифи, юное, уверенное и гибкое, полное мудрого юмора превосходство Доротеи, молчаливый и суровый, а иногда и узколобый героизм матери. Раскрытие сущности, по Келлеру, есть раскрытие красоты», другими словами, это всегда одно и то же. Это означало, что Лео в каждом женском образе романа раскрывал сущность одной и той же женщины — Юдифи.
Когда Лео писал, что Зеленый Генрих «в любовной связи с Доротеей достиг решающей человеческой зрелости», он объяснял тем самым, в чем заключалось для него значение той любовной связи, которая у него была с Юдифью в Венеции: «Теперь он действительно по собственной воле отказался от своих юношеских устремлений к искусству». Это означало, что Юдифь не должна была делать вид, будто ничего не произошло, потому что последствия их связи были слишком значительны. С другой стороны, это не означало, что их связь продолжится в будущем, потому что она уже сыграла свою роль, и от возможных в будущем повторений уже не приходится ждать качественного скачка. Больше ни единого скачка. Под «устремлениями к искусству» Лео, конечно, подразумевал свои стихи. С его юностью покончено раз и навсегда, это Юдифь должна понять. Лео не мог отделаться от формулировки «хвастливо-расточительное увлечение» Зеленого Генриха Юдифью — стойло ему только задуматься, во что обошлось ему в общем и целом это путешествие в Венецию — «и последовавший за этим первый случай соскальзывания с моральных рельсов», ведь это же было ясно, никаких сомнений, должна же была Юдифь это понять. Но теперь все обрело свой смысл: «Освободившись как внешне, так и внутренне, Генрих вернулся на родину, чтобы заняться политической деятельностью». И для того, чтобы Юдифь поняла, в чем должна была состоять теперь его собственная политическая деятельность, Лео вплел в текст статьи, в самом заметном месте, цитату из Гегеля, только для того, чтобы показать: вот мое истинное предназначение, моя общественно значимая и необходимая деятельность, труд о Гегеле, а все это я написал только для того, чтобы иметь возможность продолжить работу о Гегеле. Наука. Всеохватный анализ общественной тотальности.
Лео послал Юдифи статью о Готфриде Келлере, словно рукопожатие, как прощание и итог проведенного вместе времени. А чтобы не было никаких сомнений в том, что Юдифь верно поймет смысл его статьи, Лео в сопроводительном письме написал: «Ты знаешь, почему я написал эту работу — потому что не умею писать стихи. И ты сама знаешь, о ком эти стихи и кто вдохновил меня на них». И затем — возвещение о начале новой, наполненной смыслом жизни: «Тому, чем я теперь буду заниматься, что должно отныне заполнить всю мою жизнь "в нашу эпоху" (извини за выражение) практически нет ни в науке, ни в мышлении никаких наработок; но тем, что я дошел-таки до этого, что я познал самого себя, я обязан только тебе одной. То, что я хочу сделать, может сделать только человек, ни от кого не зависимый; подобное одиночество однако достигается только через чувство глубочайшей сопричастности и возникает ПОСЛЕ него. Тот, кто не знает, что может значить для него другой человек, что вообще может значить один человек для другого, может испытывать чувство глубочайшей покинутости, но никогда не гарантирован от желаний, он не может создать себе прочного одиночества, необходимого для науки. Только тот может с высокомерным спокойствием проходить мимо льнущих к нему обманчивых и мелочных возможностей пообщаться и способен посвятить всю свою жизнь рисковой игре — своей работе, не теряя при этом головы. «Жизнь», в угоду которой люди забывают об истинных целях, ничего для него теперь не значит. «Жизнь» и «люди» для него теперь лишь тени по сравнению с этой единственно истинной жизнью; ибо чем еще можно завлечь того, перед кем забрезжила эта истинная жизнь?» и так далее, это было длинное, очень героическое письмо — на которое Лео не получил ответа.
