Леэло Тунгал - Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
— Да, и мама говорит, что готовить я умею, — сказала тётя Лийлиа, когда я похвалила еду. — Мы с Оттем думали открыть свою маленькую кондитерскую, уже и место присмотрели, и деньги собрали, но тут произошла смена власти, и все наши накопленные с таким трудом кроны пропали в банке, как корова слизала!
— Разве у вас рублей не было?
— Рублей? — Тётя сделала большие глаза. — Рублей у нас тогда вообще не было, рубли тогда были только в России, Эстония тогда была свободной страной, и нашими деньгами были кроны и центы… Теперь подумать, так было даже и хорошо, что мы не успели открыть своё заведение… Мама говорит каждый раз, когда случается что-то плохое, что нет худа без добра, что неизвестно, может, для чего-то это и хорошо. Так что если бы у нас с Оттем была тогда своя кондитерская, нас бы тоже сослали… Ах, деньги приходят и уходят… — Тётя махнула рукой. — Начнём теперь потихоньку собираться на работу.
Парикмахерская, где работала тётя Лийлиа, была гораздо меньше той, что на Ратушной площади, и в ней я не могла торчать целый день, но поскольку у тёти Анне продолжался отпуск, она должна была прийти за мной на улицу Вооримехе. И Анне, нахмурив брови, уже ждала нас в начале улицы у газетного киоска.
— Где вы пропадали? — спросила она, даже не поздоровавшись, и сунула свои наручные часы тёте Лийлии под нос. — Уже пять минут девятого! И что за причёску ты сделала ребёнку — мы не в Америке! У ребёнка прическа, как у какой-нибудь Ширли Темпль!
— Слушай, могла бы ты иногда не привередничать! — ответила тётя Лийлиа старшей сестре. — Чем плоха эта причёска? И торопиться тебе некуда, у тебя отпуск!
Но тут оказалось, что заведующая парикмахерской Палоотсаке приходила к тёте Анне домой и просила её выйти на работу, чтобы заменить работавшую в той же кабине, что и Анне, Тыруке, которая заболела.
— И как раз сегодня у неё живая очередь — ну что ты скажешь! — придётся выйти, — пожаловалась тётя Анне, схватив меня за руку. — Постарайся потерпеть хоть один день, делать нечего!
— Ребёнок и без того нервничает, — сказала тётя Лийлиа, покачав головой. — Всю ночь металась, сбрасывала одеяло и звала маму.
Я что-то не помнила, чтобы металась и звала маму. Я вообще не помнила, чтобы что-то во сне видела…
— А что я могу поделать, куда я её дену? Везти в Руйла невозможно, у Феликса там ремонт, и уборка сена, и всякое разное! — пожаловалась тётя Анне. — И вечно всё на мои плечи!
Ремонт и уборка сена! Без меня!
— Хочу домой! — не смогла я сдержаться, чтобы не раскапризничаться. — Хочу в Руйла!
До чего обидно, когда о тебе говорят «Куда я её дену?».
— Наверняка скоро будешь дома, — пообещала тётя Лийлиа.
— Не переживай, тата тебя не бросит!
Мало ли что говорится… Взрослым-то что, они идут или едут, куда хотят, и делают, что им нравится, а ребёнок должен подчиняться тому, что за него решают, где ему быть и что делать.
— Пойдём! — сказала тётя Анне и потянула меня за руку.
Сказка в парикмахерской
В комнате отдыха, на дне одёжного шкафа была небольшая подушечка, сидя на которой я раньше коротала время на крылечке парикмахерской. Но после того как в один прекрасный день, когда я там сидела, свалилась часть вывески парикмахерской и вокруг меня всё оказалось усыпанным осколками стекла и какими-то металлическими закорючками, тётя Анне больше не разрешала мне сидеть на улице перед дверью! Моя подруга, маникюрша Грибочек, пыталась помочь мне уговорить тётю Анне, чтобы та отменила свое решение, мол, «молния дважды в одно место не ударяет!», но Анне осталась неумолимой.
— Не могу позволить себе такой риск. Я должна вернуть ребёнка живым и здоровым, а не каким-то инвалидом! — заявила тётя.
Грибочек развела руками и сказала:
— Ну тогда приходи ко мне, если тебе станет совсем скучно.
В парикмахерской на Ратушной площади почти все парикмахерши называли друг друга по прозвищам, и при этом почему-то использовали только ласкательные прозвища. Не Гриб, а Грибочек, не Энно, а Энночка, маленького росточка голубоглазую уборщицу с морщинистым лицом называли Птичкой. По именам называли только красивую, с прищуренными глазами Ольгу да тётю Анне. Но её почему-то называли Аннушкой. Двух крупных и полных тётенек Сибуль и Ристлаан, это были их фамилии, звали тоже по прозвищам, но не ласкательным, хотя обе были женщинами разговорчивыми и ходили от своего рабочего стола в помещение, где мыли головы, и обратно, забавно шаркая, словно хотели рассмешить других.
Я просеменила следом за тётей Анне из её кабины к головомойке, потом, чтобы занять время, почитала называвшийся «прейскурантом» список цен, висевший позади кассирши, попыталась двумя шагами и одним прыжком спуститься по ступенькам из комнаты отдыха, два раза сходила в уборную и трижды приходила поговорить с Грибочком. По-настоящему Грибочек была тётя Вальве, и она делала не только маникюр, но и то, что женщины называли «накрасить глаза» — красила брови и ресницы, обложенные ватой ресницы делали тётенек, сидевших с закрытыми глазами, похожими на тетеревов. Но, к сожалению, ни одна из них не давала сделать свои ресницы тетеревино-красными. Грибочек обращалась с этими тётеньками как волшебница, используя баночки с вазелином, кисточки, бритву и разные инструменты. Но когда она снимала ватные обкладки, брови клиенток выглядели красивыми дугами, такими, как в кино у Белоснежки.
Никто из парикмахерш не прогонял меня из своей кабины, но смелее всего я чувствовала себя возле рабочего стола тёти Анне в последней кабине. День живой очереди был у каждой парикмахерши раз в неделю, и, похоже, им это не очень нравилось. Разумеется, они в другие дни не мёртвых обслуживали, о нет, они тогда делали завивки, стригли и красили волосы таким тётенькам, которых они давно знали, чьи имена были в их парикмахерских тетрадях, куда они записывали точное время, когда и кто из этих клиенток должен был прийти, и про таких тётя Анне говорила: «моя кунде»[10]. А живая очередь означала, что любая женщина могла зайти прямо с улицы и сесть на стулья, стоявшие под вешалкой, и подождать, пока её пригласят в парикмахерское кресло. Кто приходил раньше всех, ту и обслуживали первой.
По-моему, женщины из живой очереди были гораздо интереснее, чем обычные «кунде», которые в кресле у тёти Анне были похожими одна на другую дамами, и причёски у них были одинаковые — обычно волосы зачёсывали назад, возле щёк прятали за уши и на лбу делали небольшой завиток, такая получёлка — у некоторых справа, у других слева. Этих «кунде» не называли по имени и не говорили им «вы», а тётя Анне говорила о них «она» или «её». Например, спрашивала: «А как поживают её дети?» или «Не пора ли ей сделать новый перманент?».
В живой очереди бывали иногда женщины с седыми волосами по пояс — правда, такие обычно говорили о том, чего хотят, по-русски, и это меня настораживало, но пока им делали причёску, они обычно помалкивали, и тогда было интересно наблюдать, как прямые седые волосы превращались в роскошные рыжие кудри. Бывали и молодые застенчивые девушки, которые приносили вырванные из журналов фотографии артисток, на которых они хотели бы походить. И без всякой жалости они велели срезать свои толстые косы. Из них потом Ристлаан делала интересные штучки, которые называли «шиньонами», их использовали, чтобы сделать дамам нарядные праздничные причёски. Однажды в кресле у тёти Анне даже мужчина сидел. И до чего я удивилась, когда услыхала, как этот широколицый «кунде» со спутанными волосами спросил сдавленным, словно из бочки, голосом: «А паровая завивка меньше портит волосы, чем электрическая?» Другие парикмахерши потом насмехались, что Аннушка завела себе постоянного «кунде» из «голубых», но тётя Анне их насмешек не поддержала, а пожала плечами и заметила:
— Ну, если человек уходит на рыбацкий промысел в море на полгода и хочет, чтобы его причёска была в порядке, что ему остаётся, если без завивки его волосы торчат в разные стороны? В мужской парикмахерской нет аппаратов для завивки.
По-моему, у человека с грубым голосом лицо вовсе не было голубым, а только, может, слегка лиловатым, да и то в самом начале, пока его волосы были цвета картофельных очисток и торчали слипшись, но когда он встал с кресла тёти Анне, лицо моряка порозовело, как у народных танцоров на конфетной коробке, а волосы стали кудрявыми и чёрными, как у Поля Робсона на фотографии в газете. Облако аромата, окутавшее его, казалось неземным — я знала, что запах этот называется «Эллада», и исходил он от одеколона в бутылочке с наклейкой, на которой было красивое женское лицо. К этой бутылочке тётя Анне прикрепила пульверизатор с оранжевым резиновым мячиком. Стоило сжать его, и — бах! — из пульверизатора летели брызги, вся кабина начинала благоухать, как конфетный магазин посреди цветущего сада. Конечно, этого моряка ожидает богатый улов, когда он, пахнущий вот так «Элладой», забросит сети в море!
