Е. Бирман - Игра в «Мурку»
— Не помню, — честно сказал Толька.
— Неважно, Толь, — бросил Борис. — Главное, осуществишь мечту.
— Это точно, — ответил Толька-Рубаха, — не увижу, как эти дебилы страну раздают, вместо того чтобы врезать как следует!
— Да уж врезали когда-то римлянам от души, — не сдержался Теодор, — страна ведь — не лошадь, загонишь, другую из конюшни не выведешь.
— Да тебе-то что? Ты же уедешь, — сказал вдруг Виктор.
Толька-Рубаха в глубине души уверен — нельзя не мечтать свалить отсюда, к тому же в Америку, где все большое и настоящее, где «sky is the limit». Случается сталкиваться ему с молчанием в ответ на его речи, с холодком, но мало ли людей с заморочками. И на сей раз что-то было не так, он даже заерзал, прошелся неуверенным взглядом по лицам и слегка покраснел. «Какого черта! — подумал он, — они же сами меня для этого пригласили».
— Ты не голоден, Толя? — поспешила на выручку Баронесса. — Можно лафу с хумусом и фалафелем.
— Вы еще спойте: «Каше ли… вэ ха-мита коль ках кара…» («Тяжело мне… моя постель так холодна…» — песня на восточный мотив), — Анатолий, кажется, расстроился, потому что получилось грубовато.
— А что? — отозвалась Аталия. — Я могу и танец живота станцевать!
Она выдернула блузку из брюк и стала завязывать ее узлом пониже груди.
— Ничего, Толик! — сказал Борис, поощрительно улыбаясь Аталии, но возвращаясь к теме. — Еврею там устроиться раз плюнуть, а еврею из России — тем более. У них в Америке все больше на законах и правилах. А если сочетать, как только мы, евреи из России, умеем, еврейскую инициативу и русские навыки обхождения с законами, то обоснуешься, глазом моргнуть не успеешь. Евреи там хорошо стоят. Мы как-то с Теодором сидели на совещании в Бостоне, когда еще работали вместе в старт-апе EyeWay Ltd., я усомнился в одном решении, сказал негромко Теодору: «писте халоймес» («несбыточные мечты» — идиш). И тут же, представь себе, улыбнулся каждый третий американский инженер, и все американские инвесторы тоже улыбались, а один из них отвел меня в сторону и сказал: «Борис, мы родились, чтоб сказку сделать былью. Нужно постараться».
Тон, которым все это проговорил Борис, был, на взгляд Теодора, несколько издевательским, а Толька-Рубаха и так уже почувствовал неловкость. Борис же, кажется, вошел во вкус.
— Еврейское Государство — наша гордость, — изрек он, — Америка — наша мечта. Что главнее — гордость или мечта? Конечно, мечта! — добавил он с пафосом.
Теодор с опаской глянул на Баронессу, сдержится ли она, не рассмеется ли, чутье у Баронессы на иронию тренированное, тем более что ее мыслительный процессор, не тратя времени на формулировки, срабатывает быстро.
Вообще Теодор давно уже пришел к выводу, что умение формулировать мысли — отнюдь не есть ультимативный признак ума. Даже наоборот, искусство заключать бесконечно сложные явления в ограничительные и обобщающие суждения на удивление легко осваивается дураками. А Ленин
с Троцким и Гитлер, утверждал он, — впечатляющие и даже ослепительные примеры того, к каким чудовищным последствиям может привести внедрение в массовое сознание обобщающих и хорошо сформулированных концепций. Эти рассуждения Теодора в книге, претендующей на легкость и ироничность, кажутся автору слишком тяжелыми и декларативными. Разум и вкус говорят руке: вычеркни!
— А может, оставим? — спрашивает автора Теодор.
— Нет, — отвечает категорически автор и вычеркивает.
Но Теодор не оставляет размышлений на ту же тему и вечером пишет в знакомую нам тетрадь.
«Две концепции: космополитизм и национальная идея. Первая говорит:
— Я снимаю все проблемы.
Вторая спрашивает:
— Где?
— Что значит — „где“?
— Где это удалось?
— Пока нигде, но я убеждаю, воспитываю, и дело движется. Ведь движется? Признаешь?
— Признаю. Долго еще?
— Что?
— Двигаться.
— Сколько надо будет. Дело-то правильное!
— А нет ли в этом насилия над тем, кто не хочет?
— Чего не хочет?
— Иного рядом.
— Но он же не прав!
— Почему?
— Нужно быть терпимым!
— Как?
— Закалять себя.
— А если затянется?
— Вооружиться терпением.
— А если не получится?
— Надо стараться, надо учиться жить вместе. Эта проблема нелегка, но ее можно и нужно решить и уладить.
— А зачем?
— Что „зачем“?
— Решать и улаживать, если можно не создавать?»
Теперь же все смотрели на Бориса и Тольку-Рубаху. Вид у Теодора, когда он произносит двусмысленные пассажи с издевательским оттенком, — невинный, Борису же не удается спрятать характер. Вот и сейчас — положил ногу на ногу и на высокое колено — ладони, одну на другую, ни дать ни взять писатель Владимир Набоков на старой фотографии.
— Не слушайте их, Толя, — вдруг заявила Аталия, — они никуда не собираются.
Баронесса неожиданно для Теодора изобразила согласие. Теперь уже Борис с Теодором переглянулись. Что это? Женский бунт на корабле? Не иначе как женщины, сговорившись, решили дать сионистский бой за душу Тольки-Рубахи, не поощрить «йериды» (сионистский термин, означающий значительное понижение человеческой ценности вплоть до полного нравственного оскудения, случающееся с субъектами, покидающими Еврейское Государство). Теперь уже заметил Теодор, что и Баронесса и Аталия принарядились сверх обычного, «намазались», по выражению Баронессы, тщательней.
Толька-Рубаха выглядит окончательно сконфуженным.
«Хороша „капелла“, — подумал Серега, — поди исполни с ней третью симфонию Брамса».
Еще поговорили о чем-то постороннем, но смущение оставалось в воздухе, вскоре Толька-Рубаха стал прощаться, пообещал подумать, купить словарь языков Ближнего Зарубежья, и рубаха на нем слегка взмокла, хотя кондиционер работал исправно.
— «Яфей нэфеш!» (прекраснодушные хлюндрики, дрянь людишки, левые интеллектуалы), — ругнулся Борис, когда закрылась дверь за Толькой-Рубахой. — Победили, сберегли Тольку-Рубаху! А как же с Серегой — сионистом «ба дэрех» (в развитии)? Не поможем ему? Не жить ему в Тель-Авиве, в Шхунат-Бавли? Придется ему скрываться от полковника в Нетании, рисковать там жизнью из-за криминальных разборок? В Тель-Авив въезжать тайком, в пробках?
«А не такой уж он русофоб», — подумал Серега и даже сделал вид, что не заметил, какие на него, оказывается, имеются у Бориса планы, и может быть, не только у него одного, а и у прочих его агентов тоже.
Борис бывает резок.
— Г'ыба ищет, где глубже, евг'ей, где луче, — Борис изливает желчь обиженного идеалиста, сожалея только, что лишь два грассирующих «р» в этой фразе не позволяют ему выразить всю глубину своего негативного чувства.
Но тут не сдержался Читатель и сам влез в нашу повесть. Причем он явно выглядит возмущенным.
— Ваш Борис страдает глупой петушиной надменностью, — заявляет он, — эти его брыкания — выходки обиженного мальчишки, чей рыцарский порыв не поддержан и не разделен товарищами! У него все признаки философской незрелости. Он игнорирует современную либеральную мысль, в согласии с которой научились мы не предъявлять к человеку чрезмерных претензий, уважать его свободу, принимать иное, быть просто терпимыми, наконец!
Что тут скажешь Читателю! Прав Читатель. Невозможно с ним спорить. Вот и Набоков — бросил разубеждать англичан насчет большевистского чуда в России, занялся делом и преуспел. Отчего же не следовать примеру великих? Но пока мы рассуждаем, взвился Борис.
— Вы полагаете, — говорит он, обращаясь к обидевшему его Читателю, — что веками формировавшееся понятие об отечестве и связанные с ним эмоции испарились? Не верю! И ксенофобия никуда не делась! Ну, научились ее частью преодолевать, частью скрывать! Скажите, зачем нужна Анти-диффамационная лига в Америке? Не желаю, чтобы меня защищала Антидиффамационная лига! Это отвратительно! Не хочу лиги! Не сметайте мне со стола великодушия крошки терпимости!
Подождем немного, пока улягутся страсти и успокоится Борис.
Подождали.
— А что, если вырастет у Тольки-Рубахи сын — еврейский генерал? — спросила Аталия. — Что? И тогда не жалко?
Компания задумалась. Действительно, уедет Толька-Рубаха, и не вырастут его сыновья еврейскими генералами, затеряются их следы в Оттаве, в Майами.
— Отдельно взятый человек, и Толька-Рубаха тоже, не бывает адекватен самому себе даже в течение одних суток, — сказал Теодор. — Я, например, утром смел, полон творческих сил и агрессии, решителен, а вечером из меня можно веревки вить и на них вешаться, до того я трусоват и склонен к конформизму. Сделаю что угодно, лишь бы всем угодить. Не поручусь, что кто-нибудь из нас не окажется лет через десять под каким-то предлогом, а то и вовсе без предлога на другом континенте.
