Е. Бирман - Игра в «Мурку»
— Этот полет, он — куда? — спрашивает еврейский Читатель осторожно. Ивритское слово «читатель» (коръэ) на слух почти не отличается от слова «шахтер» (корэ), и отсюда, видимо, проистекает его, еврейского Читателя, избыточная въедливость.
— Читайте Гоголя! — отвечаем. — Пусть даже в переводе. Неведомо, куда ведет русский полет! В «пропадающую даль» ведет!
— По крайней мере — вверх или вниз? — спрашивают нас осторожно вдвойне: во-первых, из осмотрительного уважения к собеседнику, а во-вторых, чтобы не залететь, зазевавшись, ни в Газу, ни в Сирию, ни в Саудовскую Аравию.
До чего же мелок нам этот читатель в своей дотошности, со своими масштабами смехотворными! И лишь повторяем мы ему то, что сказал нам вдохновенный автор великой поэмы: «гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, летит мимо все, что ни есть на земли, и…» еврей сторонится и уступает полету дорогу.
— Это почему же еврей должен посторониться? И кто тогда остался в полете? — немного обиженным кажется нам этот голос.
— Такая предосторожность, — отвечаем мы, — диктуется русско-еврейской статистикой полетных происшествий. Николай Васильевич Гоголь был совершенно прав. Лучше посторониться.
— Понятно.
— Слава богу!
И все-таки надо объясниться толком с человеком, а не только пичкать его цитатами и эмоциональными возгласами. Этот полет ресторанный — это полет сразу и вверх и вниз, и это такой приятный полет, о котором точно знаешь заранее, что на луну не улетишь и на землю приземлишься легко. Но по-настоящему оценить свое летное мастерство можно только на следующее утро. Если поутру сердечко чуть бьется, и робко так, будто подвешено на тонюсенькой ниточке, а вкус во рту не имеет значения, потому что сердце на ниточке, если конец полета проходил в легком ли, в густом ли тумане, и только жена воспроизводит этот конец полета по своему бортовому журналу, — значит, были перегрузки или слишком крутой вираж был заложен, и, значит, ваше сумбурное искусство полета хоть и не привело к аварии, а все же положительно оценено быть никак не может. Если же, напротив, ощущение во рту чуть суховатое, чуть горьковатое, если сердце не на ниточке и говорит уму: «Ты дай телу полежать еще семь минуток (ну, хотя бы четыре) в теплой постели, под одеялом, а затем уже встань, освежи рот зубной пастой, попей воды и все прочее, а потом иди себе на работу», — значит, ты — ас, рисуй на фюзеляже еще одну звездочку и, как подсказывает тебе сердце, — иди на работу! Иди с ощущением праздника в душе, и не такого, которого нужно ждать теперь целый год, а такого, какой можешь вызвать ты по своему желанию в любое время, были бы у тебя хорошие друзья и было бы их много. То есть можешь заказать себе новый праздник так просто, как заказывают пиццу на дом по телефону.
Этим, случайным якобы, якобы всуе, упоминанием о пицце подготовили мы подход к другой материи и иной субстанции. То есть приземлили вас, но пока не в «мисаду», а в некое нейтральное место на расплавленный сыр с грибочками и оливками (черными и зелеными вперемешку). Ведь «мисада» — это не пиццерия, а пиццерия — не «мисада».
Так что же такое наконец эта ваша «мисада»? — спрашивает с любопытством Читатель, не побывавший в Еврейском Государстве или бывавший или даже живущий в нем, но не разобравшийся еще в деталях этого важнейшего национального института. Так вот, в полное отличие от ресторана русского, «мисада» — явление гастрономическое, то есть не возбраняется вам рюмочка, но только одна, небольшая и только вначале, чтобы по окончании — только приятная память, или один бокал, можно большой, но уж точно с вином и тоже вначале, потому что невдалеке ждет вас машина и потому что если две рюмки и больше или два бокала и больше, то, объясняют нам, должен быть трезвый друг, а если друг трезв, а вы нет, то какая это, к дьяволу, дружба? Нет, для такой ситуации существуют не трезвые друзья, а умеющие водить машины жены. И не потому, что жена не может быть другом, а потому, что настоящая жена ценит настоящую мужскую дружбу, а настоящая мужская дружба никогда не ограничится одной рюмкой или одним бокалом.
А Серега с Виктором собрались на футбол, а не в «мисаду», и никаких женщин при них нет, так что предстоит им удовольствие гастрономическое, разве что с бокалом вина по одному на каждого, потому что по одной рюмке — это явный моветон.
Итак, застали мы наших друзей в состоянии выбора: можно пойти в одну из трех «мисадот» с дарами моря, где испытанное народное блюдо — «шримпсы» в масле и чесноке или в масле с шампанским (мы привержены англо-версии термина, не назовем это блюдо вместе с народом ни «хасилонами», ни креветками). Можно — тур ностальгии, и тогда жаркое с фасолью и фаршированной кишкой окаменеет в вашем собственном кишечнике. Говорят, английская национальная кухня на еврейскую совсем не похожа, но так же тяжела и ужасна. Вот вам и загадка: а не разжигает ли дурная национальная пища аппетит к предприимчивости, ведь нужно хорошенько погоняться за собственным хвостом, чтобы растрясти английский кровавый бифштекс или еврейское жаркое, даже если в нем вместо фаршированной кишки — куриное горлышко, фаршированное гусиными шкварками в тесте. А нет ли здесь (ужасное подозрение!) тайного равнодушия к пище, свидетельствующего о растрате душевных сил на прогресс?
Но можно выбрать еще изыск французский, лишь немного умеряющий тягу к стяжательству, но поощряющий самомнение, или заглянуть в «мисаду» аргентинскую, где двое евреев начинают утром бычка, а к вечеру уже другой бычок исполнен печали, томится мрачным предчувствием. Можно в «мисаду» португальскую, где к народной жареной курице с чипсами получишь на бизнес-ланч бокал портвейна. В общем, у этой проблемы с выбором есть только начало, а нам пора бы причалить к концу хотя бы этой главы.
Но нет, нам хочется крикнуть вдогонку, что и «мисада» — это тоже полет! Вглядитесь внимательно в жителя этой страны! Поговорите с ним о выборе «мисады», о блюдах! Вы увидите — ничто, никакая религия не зажжет в глазах его такого восторга, не заставит глаза эти светиться таким интеллектом, такой нежностью, такой изощренной внимательностью, а порою — таким отпетым снобизмом! Определенно — «мисада» — это тоже полет!
Знаете что? Оставим-ка мы Серегу с Виктором на время, не станем ни одобрять, ни порицать, ни оценивать их выбора, а пока они угождают чреву, мы угодим душе и проедем чуть дальше, к берегу, например к «марине». Ведь и в Герцлии «марина» имеется, не сошелся на Тель-Авиве свет клином. Мы пройдемся вдоль причала, посмотрим на яхты, приценимся к тем, что на продажу, выберем деревянную, которая не продается, а после решим: на кой нам яхта? Откуда время качаться на волнах? А случись шторм? Правда, на что нам яхта? Разве что убежать на время от Еврейского Государства с его вечным штормом? Но куда бежать? А если настигло вас позднее чувство — и не к женщине, а к этому морю, к этой «марине», ко всему этому черт знает как возникшему и как существующему здесь учреждению жизни, которому названия — лишь черновик названий, в котором мы пишем и зачеркиваем имена?
Но не таких пассажей ждут от автора, а уж тем более не ждут, что он сам вотрется в картину, у которой есть другие, законные постояльцы. И вообще, скажут, в русской литературной традиции автор либо скрывается от читателя и героев, либо появляется в книге с единственной целью — покаяться в чем-нибудь. Любое другое его появление свидетельствует об отсутствии вкуса и такта.
Принято.
А вот и они — Серега с Виктором, тоже пришли подышать морским воздухом после еды, прицениться к яхтам, и у них, видим, уже возбуждаются в головах просторные, сродни морю, мысли. И ведь такие мысли были бы больше к лицу Теодору или, может быть, еще больше подошли бы нервному лику Бориса, но нет: и Виктор не чужд поэм. И в его голове подсоленный этот ветер рождает странные темы, которые улавливает в нем Серега и не в первый раз посмеивается тихонько при виде новоиспеченного еврейского патриотизма, удивляясь тому, как непрактичность поселяется в душе еврея, когда есть у него что-то, что само собой есть у любого другого народа, а для него удивительно несколько, что не химера это, не бред, а вернее — и бред, и химера, но — существует.
ДРУГОЙ КАНДИДАТ — ДМИТРИЙ
Все же, взявшись за гуж, следовало тянуть воз, и Борис предложил другого кандидата для одобренной Москвой операции, своего бывшего соседа по Гороховой Дмитрия, которого, конечно, никто не называет здесь Дмитрием, а Димой или Димычем, но все же и эта короткая форма звучит как Дмитрий. Хороший профессионал, не чужд поэзии, то есть может не только включить в речь понятную всем аллюзию[18], относящуюся к Пушкину из школьного курса, но и вставить в речь цитату из поэзии серебряного века, что, согласитесь, может не каждый. Теодор, например, не может.
