Мартина Хааг - Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей)

— Белла ведь у нас тоже скоро станет знаменитостью! Уж сколько ты билась, Белла, — говорит мама и садится на диван рядом с Микке.

Она показывает ему вырезку из газеты «Норлендска социалдемократен» (новости театра округа Норботтен) и телевизионную программу с тремя сериями «Сегемуру, до востребования», в которых я снялась.

— Мама, я тебя прошу, не надо это показывать, как тебе не стыдно!

— Нет, почему же, по-моему, очень забавно, — говорит Микке, внимательно разглядывая вырезку из «Хент экстра». На ней фотография с какой-то гламурной премьеры, на которую меня пригласила Кайса. Я случайно оказалась рядом с Феликсом Хернгреном[46], и нас снял какой-то левый фотограф. «Феликс с неизвестной подругой», — гласит подпись под фотографией. За всю свою жизнь я не перемолвилась с Феликсом Хернгреном ни словом.

— Но главное, вот, что я хотела вам показать, это из сегодняшней газеты, — продолжает мама, — вы видели, Микель? Девочки из салона красоты были просто потрясены, что про мою дочь пишут в «Афтонбладет». И что она работает с самим Бергманом!

Она переворачивает страницу альбома, демонстрируя большой газетный разворот, посвященный нам с Рейне. Правую половину листа занимает лицо Рейне, левую — мое. Над фотографиями большими буквами надпись: «Как две капли воды». Мама пролистывает целых четыре страницы, где рассказывается обо мне, Рейне и постановке «Двенадцатой ночи». О болезни Бергмана нигде ни слова. Видимо, администрация театра предпочитает об этом помалкивать. Всякий раз возле моего имени стоит «Изабелла Эклёф, 34 года, актриса и акробатка».

— Забавно, правда? — говорит мама. — Удивительная небрежность — здесь везде написано акробатка Изабелла Эклёф. Очень странно. Какая из нее акробатка? Она же актриса. Как можно допускать такие ошибки? Белла, да ты даже в школе была освобождена от физкультуры! По-моему, довольно непрофессионально с их стороны так тебя называть. Это же просто шутка какая-то! Хотя ты-то, Микель, наверное, привык к тому, что газеты вечно все перевирают. Тебе наверняка тоже приписывают роман то с одной, то с другой, но я-то знаю: то, что пишут в газетах, следует делить на десять, особенно в желтой прессе… Взять, к примеру, тот случай с Тотте Магнуссоном и спортивной машиной с Бьерном Боргом… Или нет, это был не Бьерн Борг, а… как же его? Ну тот, с бакенбардами? Он еще…

Мама говорит, не закрывая рта. Я пытаюсь вести себя как ни в чем не бывало. Вдох-выдох, вдох-выдох. Глоток сангрии. Выпрямить спину. Положить в рот оливку. Не проглотить косточку. Вдох-выдох. Поглядываю украдкой на Микке. Что он понял из того, что сказала мама? Слышал ли он вообще, что она несла, или пропустил мимо ушей, как и все остальное? Вид у него вроде довольный, он хвалит свиную вырезку Рольфа. Тот расцветает и рассказывает рецепт маринада в малейших подробностях, пока мама не решает показать фотографии с Тенерифе. Микке терпеливо выслушивает мамин рассказ про Тенерифе и сообщает, что в пятницу мы едем в Венецию. Я держусь до последнего, пока мы наконец не садимся в такси.

— Классная у тебя мама, — говорит Микке, когда мы усаживаемся на заднее сиденье.

— Ты правда так думаешь?

— Да, по-моему, было весело. И еда отличная, — говорит он, обнимая меня.

— Ага. Просто замечательная.

— Ну, по крайней мере, съедобная.

— От вранья во рту заводятся черви.

— Ладно, сдаюсь, свинина была отвратная. Пожалуй, она вошла бы в десятку самых неудобоваримых блюд. За исключением барсука, которого я ел в Исландии, хуже которого я в жизни ничего не пробовал.

— Знаю. Рольф совсем готовить не умеет. Хотя он и очень милый.

— Ты слышала, что он сделал с мясом? Замариновал его в муке с анчоусами! Похоже, он перепутал рецепты.

Мы сидим на заднем сиденье, болтаем и перешучиваемся, но все это время я думаю о том, что сказала моя мама. «Удивительная небрежность — здесь везде написано акробатка Изабелла Эклёф…» Но Микке про это молчит. Я тоже.

Господи, как же мне успеть? Что скажет мама? Что скажут девочки в салоне красоты? Что скажут все остальные? Я решаю с этого момента посвящать тренировкам каждую свободную минуту.

После этого 34-летняя акробатка отправляется с Микке в кино.

— Хорошо, что ты смогла зайти, Изабелла, — говорит Веса, закрывая дверь в свой кабинет. — Я хотел с тобой поговорить. Время летит, а мы так и не успели как следует друг с другом познакомиться, пожалуйста, присаживайся, хочешь кофе? Нет? Ну ладно. Ах да, хотел тебя спросить, как у тебя дела? Как тебе у нас работается? Сегодня ко мне заходил Бустрем, он немного волнуется, говорит, вы еще не приступали к техническим репетициям. Может, ты хочешь поговорить об этом? Я все понимаю, досадно, конечно, что Бергмана с нами нет, но он уже выздоравливает и буквально на следующей неделе обещал появиться на репетициях. Возможно, нам придется отложить премьеру на несколько дней, но мы поставим всех об этом в известность, как только будет принято решение.

— О’кей, — ответ выходит еле слышным, я прокашливаюсь. — Конечно.

— Ну и отлично, Изабелла, рад, что тебе здесь нравится. Ты же понимаешь, как непросто нам было найти подходящую актрису на роль Виолы. Не могли же мы просто напечатать объявление в газете: «Драматический театр ищет актрису для постановки Бергмана». Ты же понимаешь, чем это чревато. Нам бы пришлось разбирать мешки писем, в том числе от всяких психопаток, некоторые готовы на все, лишь бы поработать с Бергманом. Так что нам повезло, что мы нашли тебя. Да. Ну, на том и порешим. Хорошо, что мы поговорили, правда? Думаю, проблем с трюками у нас больше не будет, да, Изабелла?

Мы пожимаем друг другу руку. Я выхожу на Нюбругатан.

Я отодвигаю диван от стены. Встаю на табуретку и включаю дрель. Никакого толка. Сверло скользит по потолку, а мне в глаза сыплются бетонные крошки. Меняю сверло. То же самое. Звонит телефон.

— Это Клефельдт. Весь дом ходуном ходит, что у вас там происходит?

— Вы не туда попали, — отвечаю я и кладу трубку.

Продолжаю сверлить. Телефон просто надрывается. Я выдергиваю шнур из розетки. Наконец мне удается просверлить дыру, я вставляю в нее дюбель и подвешиваю крюк с веревкой. Стаскиваю с кровати матрас, тащу его в гостиную и кладу на пол под веревкой. Потом притаскиваю кучу курток, постельное белье, банный халат и прочее мягкое барахло, которое нахожу в своей квартире, и складываю на матрас. Поверх одежды я кладу подушки, а сверху стелю одеяло. Ложусь на пол под веревкой, начинаю в нее Заматываться. Веревка натягивается до предела. Ну и дальше что? И как теперь прикажете оторваться от земли? Это же противоречит законам природы. Веревка больно врезается в живот.

Встаю на табуретку. Обматываю веревку несколько раз вокруг пояса. Наклоняюсь вперед, повисая на ней. Веревка поскрипывает. Наклоняюсь еще больше, выворачивая торс, в надежде подняться выше. Как только я окончательно переношу вес на веревку, та мгновенно разматывается и я падаю на матрас. Лежу и разглядываю веревку. Какое-то мгновение раздумываю, не повеситься ли мне на ней, но тут вспоминаю, что у меня еще остался один выход. Последний шанс.

— Бустрем слушает.

— Привет, это Изабелла Эклёф.

— Ничего себе! Ну, здравствуй. Рад, что ты соизволила позвонить. Я тебя совсем потерял, ты вчера так и не появилась. Вернее, и вчера тоже. Ты же, наверное, понимаешь, что…

— Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

— Да ну? О военных учениях?

— Нет, о трюках и вообще обо всей этой хренотени. Я…

— Хренотени? Слышал бы тебя сейчас Бергман. Ты в курсе, что он вернулся? Бодр и полон сил. Со следующего четверга беремся за дело всерьез, объявлен первый прогон, интересно будет посмотреть, как Бергман отреагирует на…

— Я должна кое в чем признаться. Вернее, мне нужна твоя помощь. Я совершила большую глупость. Ты единственный, кто может меня спасти. Я много думала и пришла к выводу, что вместе мы можем найти выход из этой ситуации, но я должна знать, что могу тебе доверять. Что все это останется между нами.

— Так, уже любопытно.

— Не хочу это обсуждать по телефону. Я уезжаю на выходные, но, может быть, мы могли бы встретиться в понедельник, когда я вернусь?

— Ничего не получится, всю следующую неделю я работаю в городском театре, возвращаюсь только через неделю, к прогону в четверг.

— Но нам обязательно нужно увидеться до этого! Может, хотя бы в среду? За день до прогона? Всего на полчаса?

— Ладно. Чем смогу, помогу, но ты должна обещать, что больше не пропустишь ни одной репетиции. Мне ведь тоже нужно делать мою работу. Ты же понимаешь, как мне влетит за то, что мы еще и не приступали к сценам сновидений. Ты меня ставишь в совершенно дурацкое положение.

— Да, как раз об этом я и хотела поговорить. Но не сейчас, в среду.