Александр Чуманов - Три птицы на одной ветке

Отца она нашла умытым, ухоженным, улыбающимся и даже свежевыбритым, а ведь нарочно явилась без предупреждения, будто ревизор управления торговли. Более того, он ее даже почти узнал, хотя называл то Алей, то Элей. Алей, пожалуй, чаще. Впрочем, это можно было отнести на дефекты дикции, тоже пострадавшей от инсульта…

По виду отца нельзя было с уверенностью сказать, что тот безумно рад приезду главной дочери, потому что вел себя старик так, словно они не далее чем вчера расстались. А наверное, он так и думал.

Отцовские девочки, а Эльвира именовала их только так, были тут же — подросшие, симпатичные, милые детки. Они беспрестанно ластились к отцу, и он «тащился» от умиления, будто соскучился по ним, а не по ней.

А она-то, добрая бескорыстная душа, преодолела все преграды, все границы превозмогла, а он… А они… Эх, такую работу бросила — ради чего, спрашивается?!

Эльвира выгрузила из сумки сгущенку да тушенку — то и другое было тогда в большом дефиците, но старые подруги не поскупились, ведь за ней не пропадет, скоро опять пойдет на работу по специальности и со всеми за все рассчитается. Гостинцы вызвали неподдельный восторг, в этом доме все было неподдельное, никто и не заикнулся при этом, что ждали вообще-то чехословацких цацек.

Девчонки кинулись на кухню за консервным ножом — рачительная хозяйка, притом не имеющая в доме особых излишков, непременно остановила бы детей, мол, с тушенкой разумней всего нажарить картошки и сварить супу, а со сгущенкой, соответственно, пить чай, но Любовь Ивановна на титул рачительной хозяйки никогда не претендовала, несмотря на различные хозяйственные инициативы, жила одним днем и детей учила жить так же — сразу несколько банок открыли, вооружились ложками, так что хозяйке осталось лишь позаботиться насчет хлеба и кипяточка.

Несмотря на уговоры, причем больше всех уговаривала Любовь Ивановна, она же, пожалуй, больше всех радовалась Эльвире, главная дочь категорически отказалась принять участие в пиршестве. Она прибавила к тому, что уже имелось на столе, батон колбасы «Любительской» — отцу всегда нравилось жирненькое, которое его в основном и сгубило, — коробку невиданных, хотя тоже отечественных, конфет, еще что-то и поспешно вышла вон, категорически запретив себя провожать, на чем упорней всего настаивала Любовь Ивановна.

Эльвира соврала, что ее ждет машина, пообещала наведываться часто, но насколько часто — не уточнила. А потом хвалила себя за нечаянную предусмотрительность, потому что каждый визит к отцу был для нее мучителен, а что конкретно мучило — совесть ли, жалость ли, презрение ли к чужому и чуждому человеку, сделавшему из отца на старости лет полное посмешище, — пойди разберись. Вероятно, все перечисленное — в комплексе…

Однако откровенно презирая последнюю отцовскую возлюбленную, Эльвира все же не могла отмахнуться от очевидного: во-первых, эта женщина освободила ее от ужасной обузы; во-вторых, ничего даже отдаленно напоминающего коварный расчет, вероломство, просто житейскую хитрость в характере Любови Ивановны не было. И Эльвира невольно завидовала «мачехе» странной какой-то завистью.

Два года Эльвира навещала отца примерно раз в квартал. И он все это время неуклонно терял остатки рассудка. То есть, по сути, его уже не было…

За это время Софочка закончила институт, ее маленькие тетки еще подросли и похорошели, но уже было совершенно ясно, что их умственные способности не дотягивают до стандарта первой отцовской семьи, что хоть как-то утешало уязвленное самолюбие Эльвиры.

«Оно конечно, природу не обманешь, детей надо делать вовремя, а не тогда, когда уже песок посыпался, и не с кем попало, хорошо еще, что не полные дебилки получились», — так рассуждала Эльвира, думая, что тем самым сочувствует…

А потом случился второй удар, после которого отец уже не поднялся. Правда, умер через месяц, притом от пневмонии, которая получилась, увы, из-за халатности сиделки.

Девочки тогда уже учились в ПТУ, жили в общежитии, Любовь Ивановна внезапно рукодельем увлеклась, записалась на платные курсы вязания на коклюшках, для чего приходилось раз в неделю ездить в Свердловск. И однажды не удалось вернуться с занятия, автобус, последний в расписании, сломался и не пришел, и нужда заставила переночевать у подруги по увлечению.

Утром же Любовь Ивановна обнаружила беспомощного мужа распластанным на полу и посиневшим от холода — он свалился с дивана и так пролежал всю ночь.

И такие вот саморазоблачительные подробности простодушная женщина тоже сама выложила Эльвире, никто ее за язык не тянул.

А Эльвира-то примчалась организовывать, а также, само собой, финансировать проводы покойного в лучший мир, потому что денег даже для такого случая не накопилось как-то, все думали, куда торопиться, успеется еще. Все вкладывали капиталы в «недвижимость» свою идиотскую…

Эльвиру трясло от негодования и адского холода, который, как назло, принесло в те дни из Арктики, но она нашла силы взять себя в руки и сделать все честь по чести, а когда отца благополучно закопали, когда арамильские бомжи чинно отобедали в столовке, выпив законные сто граммов за упокой души человека, не делавшего никому ни зла, ни добра, Эльвира дала выход эмоциям. Она очень некрасиво кричала в присутствии столовских работниц, Любовь Ивановна молча плакала, размазывая по красивому некогда лицу обильные слезы, и ни слова не возражала…

И больше они не встречались никогда. Эльвира приезжала на кладбище после родительского дня, потому что в родительский день было совершенно невозможно перемещаться на общественном транспорте, выкидывала на свалку жалкий самодельный веночек, на его место вешала свой, покупной и более долговечный, прибиралась по-своему на могилке, потому что вдова ничего не умела делать тщательно, втыкала в землю яркие пластмассовые цветки и уезжала до следующего раза.

А когда этот следующий раз наступал, Эльвира находила могилу в том состоянии, в каком она ее оставила, не считая, разумеется, опавших сосновых иголок, а также пыли, производимой арамильской промышленностью и транспортом, потому что вдова после Эльвиры даже притронуться не смела к усыпальнице.

Впрочем, вряд ли эта женщина очень долго страдала после потери мужа и суровой отповеди главной дочери, потому что вскоре у нее появился очередной дедушка, большой любитель садоводства и строительства дачных домиков, кроме того, он вполне заменил девочкам отца, так как даже внешне удивительно походил на него и был примерно ласков с ними, хотя сам, по слухам, имел где-то внуков, но видеться с ними потребности, как видно, не испытывал.

Обо всем этом Эльвире чуть позже рассказывали ее юные сестры, которые, взрослея, научились самостоятельно путешествовать на рейсовых автобусах, а также и попутками не брезговали. Они научились самостоятельно путешествовать и одно время зачастили было к старшей сестре в гости, и ей, спустя некоторое время, пришлось их довольно прямолинейно отвадить — возможно, она так бы не поступила, да уж больно Софочку они бесили, а намеков не понимали, чувства меры не имели и великодушие воспринимали как нечто единственно возможное во взаимоотношениях людей, тем более близких родственников.

И они исчезли сразу и навсегда, исчезли вежливо и предельно тактично, чтоб никогда больше не встречаться со злобной теткой и с ее еще более злющей дочкой, которые по чистому недоразумению приходятся им сестрой и племянницей.

И с тех пор Эльвира ничего про них не знает. Конечно, вспоминая сестер, она испытывает некоторое моральное неудобство. Но находит себе оправдание достаточно легко: «Да, разумеется, надо бы жить как-то по-другому, как-то более по-человечески. Но не я же таким образом устроила этот мир, не мне его исправлять».

Эльвира от всех прежних мыслей отмахнулась, достала из сумочки заветное фото. На фотографии был запечатлен ее беспредельно любимый «кенгуреночек», бесценный Кирюша. Правда, любовь эта была заочной и безответной, но начинающая бабушка гнала все сомнения прочь — вот она прилетит, и все незамедлительно встанет на свои места, должно встать. Недаром же она предварительно тренировалась на чужих детках вплоть до цыганят. Кстати, осознание того, что она именно «тренируется», здорово укрепляло дух в трудные моменты…

Когда самолет сел в Домодедово, стало вообще не до размышлений и воспоминаний, потому что далее последовал спешный и суматошный бросок в Шереметьево — экспедиция, мол, так замечательно спланирована и согласована, что ни малейшей заминки в Москве быть не должно. Однако тут и выяснилось, что в программу вкрался досадный сбой и придется немножко потерпеть.

И мурыжили Эльвиру в столице опять поднадоевшей Родины трое суток. Как некогда Софочка мурыжила бабушку примерно в этой же местности. Хорошо, что хоть за счет авиафирмы кормили и давали кров. А то уж Эльвира испугалась было, что придется распрощаться с американской «сотней», подаренной бывшим мужем, а прощаться очень не хотелось, потому что Мишка абсолютно прав — как оно там пойдет, Бог весть…