Юрий Додолев - Биография
Вошли женщины — все трое, с тяжелыми кошелками в руках. Та, что подавала вчера сало и помидоры, сказала, грузно опустившись на топчан:
— Весь день сердце ноет — предчувствует что-то.
Нинка познакомила нас. На топчане сидела Вера, та, что в тельняшке, была Таськой, третья — она неторопливо выкладывала на стол припасы — назвала себя Катериной.
На Таськином лице был отпечаток порочности: выщипанные брови, помада на губах, слипшаяся от пота челка. Вера и Катерина производили впечатление самых обыкновенных женщин, даже внешне были схожи: одинакового роста, склонные к полноте, круглолицые. В их манерах проглядывало что-то домашнее, уютное. «Должно быть, оказались тут случайно», — решил я и вскоре убедился — так оно и есть.
Вера и Катерина вышли замуж перед самой войной. Похоронки, оккупация, нужда, смерть близких, попытки устроить свою личную жизнь, увертки мужчин, их обман. А была потребность любить, заботиться о ком-то. Невозможно предугадать, где и что потеряешь, где и что найдешь. Судьба свела Веру и Катерину с блатными.
— Долго так не прожить, — сказал я.
Вера вздохнула, и я понял: она часто думает об этом.
— Господи! — тоскливо воскликнула Катерина. — И что только война понаделала.
Таська сидела чуть поодаль: как и вчера, скинув «лодочки», потирала пятку.
— По-прежнему жмут? — спросила Нинка.
— Думала, разносятся, а они, заразы, ни черта.
— Тихо! — вдруг сказала Вера и, прислушавшись, уверенно добавила: — Наши идут.
Парни — это сразу бросилось в глаза — были взволнованы.
— Ну? — нетерпеливо спросила Нинка.
— Не погоняй, — огрызнулся Чубчик и, сдернув кепку, вытер лицо.
Вчера он даже во время ужина был в кепке; теперь же, увидев упавшую на лоб прядь, я понял, почему ему дали такое прозвище.
— Ландрин погорел, — сказал Щукин.
— Рассказывай, — после напряженной паузы потребовала Нинка.
Щукин помял подбородок.
— У побирушек, тех самых, ребетенок на улице помер. Мать баюкает его, голосит, а другая, как куренок, вокруг носится и тоже слезы льет. Народ, конечно, кинулся к ним: охи, ахи и все прочее. Мужик, которого Ландрин наколол, тоже туда поплелся — на чужую беду глазеть. Ну, Ландрин, видать, и решил, что в суматохе дело верняк. А мужик ушлым оказался — хвать его за руку. Вот и все.
По Вериным глазам я увидел — она жалеет Ландрина. Меня же его судьба не волновала. А разыгравшаяся на улице трагедия заставила содрогнуться сердце.
Нинка нервно провела кончиком языка по губе, повернулась к Щукину.
— Как думаешь, расколется?
Щукин еще раз помял подбородок.
— Пусть Чубчик ответит — ведь это он привел его к нам.
Тот нахлобучил кепку, рывком надвинул на глаза козырек.
— Ландрин еще мальцом был, когда я его приметил. Мы в соседних домах жили. Потом я сел. Освободился — он уже на учете в милиции. Но шмонали — каждый сам. До тех пор так было, пока немец не пришел. Вот тогда-то мы и столковались. Ландрин классным щипачом стал. И надежным был.
Чубчик произнес все это уверенно, и я решил, что он не такой тугодум, каким показался вчера.
— Значит, не расколется? — спросил Щукин.
Чубчик надвинул козырек еще ниже.
— Чужая душа, Хромой, потемки. Если бить начнут…
— По себе судишь?
— Нет. Ты спросил — я ответил.
— Расколется! — сказала Нинка.
Она менялась прямо на глазах. Все мягкое, женское исчезало: взгляд сделался суетливым, щеки побелели, ноздри раздувались. Вера и Катерина взволнованно переглядывались. Бык растерянно помаргивал. И лишь Таська продолжала оставаться сама собой — переобулась, закинув ногу на ногу, стала спокойно курить, выпуская тоненькие струйки дыма.
— Сматываться надо, — сказала Нинка.
— Прямо сейчас? — Вера покосилась на большой чемодан, видневшийся под топчаном.
— Конечно. И все врассыпную — кто на вокзал, кто в порт, кто голосовать на шоссе. Встретиться можно в Армавире.
— Далеко, — возразила Катерина.
— Так надежнее будет. И никаких чемоданов — налегке идти.
Щукин поморщился, прошелся по помещению, припадая на ногу, хрипло сказал Нинке:
— Не баламуть! Враз Ландрина не расколют. Такого еще не бывало, чтобы блатного враз раскалывали. Переночуем, а утром решим, что и как.
Вера и Катерина обрадованно покивали. Бык помедлил и тоже кивнул.
— Я, Хромой, с тобой пойду! — сказала Таська.
Вера обвела всех глазами.
— А мы с Катькой Быка в попутчики возьмем. Он хоть и делошник[1], но человек надежный: влезть на подножку подсобит, чеймодан подаст.
— Чеймодан, чеймодан, — передразнила Нинка. — Сказано же — без барахла идти!
— На-ка! — Вера показала ей кукиш. — Не тобой нажито, и не тебе распоряжаться. Тебе одеться-обуться — раз плюнуть. А мы, — она кивнула на Катерину, — все, что есть у нас, своим горбом заработали.
— Видели сучонок? — воскликнула Нинка. Ее волосы распушились, губы кривились, в глазах был лед. — Ни одного раза на дело не ходили, ни одной тряпки не принесли, а прибарахлились и деньжат поднакопили.
— Правильно, — подтвердила Вера. — А кто обстирывал вас, чертей, кто убирался, кто стряпал? Вы только вагакать[2] горазды. За прислугу нас держите, да и ложитесь к нам, не спрашивая, — хотим мы этого или нет. Ты вон даже хлеб нарезать по-людски не можешь. И посуда после твоего мытья охряная[3]. Гляньте-ка! — Она схватила миску и продемонстрировала прилипшие к дну крошки. — Хоть что говори, а мы свой хлеб отработали.
— Засыпемся — вам тоже сидеть.
— Пускай! Присказка есть: от тюрьмы и от сумы не отказывайся.
— Бог даст, обойдется, — сказала Катерина.
Нинка рассмеялась.
— И тихоня голос подала.
— Ша! — крикнул Щукин. — Побазарили — и хватит.
Несколько минут было тихо. Вера пошепталась с Быком. Таська снова сунула в рот папироску.
— Прошвырнусь, — сказал Чубчик. — Около милиции покручусь: авось чего-нибудь вызнаю.
— Поаккуратней! — предупредил Щукин.
— Не маленький.
Бык решил составить ему компанию, и они ушли. Двое молчаливых парней, расположившись на топчане, начали резаться в «очко». Вера и Катерина, понюхав плохо вычищенную Нинкой рыбу, отодвинули миску, в которой лежала она, принялись шинковать лук, нарезать крупными дольками помидоры и огурцы. Таська выкурила еще одну папиросу и легла, не сняв чувяк. Вера с осуждением посмотрела на нее. Щукин кивнул на стоявший в отдалении топчан. Как только мы сели, вытянул раненую ногу, повозил по ней рукой.
— По-прежнему болит? — спросил я.
— Не то слово! Временами даже пот прошибает.
Я вспомнил госпиталь.
— Куда тебя увезли тогда и что потом было?
— Увезли на «губу», в тот же день допросили, после кумекать стали: в штрафбат не гожусь, на лесоповал тоже. Вызвал меня подполковник-юрист, кулаком по столу помолотил, покричал и распорядился отправить в другой госпиталь, в Саратов — долечиваться. Там меня комиссовали. Ксивы выдали — лучших не надо. Домой приехал. Поначалу держался: по утрам хлебный паек, как все, выкупал, на обед супчик варил. Вскорости не выдержал — двинул корешей искать. Пол-Москвы исколесил — никого: или сидят или воюют. В Марьиной роще встретил Макинтоша. Помнишь его?
— Конечно.
— Он тебя тоже помнит. Познакомил меня Макинтош с одним паханом. Тот наколку дал, и стал я жить, как и раньше. Мать враз обо всем догадалась: плакала, ругалась, но и предупредила, когда участковый с расспросами к ней подвалил. На мне к тому времени уже три дела было. Пораскинул я мозгами и понял — сматываться пора. Второй год на Кавказе кантуюсь.
— А дальше… Что дальше будет?
— День прожит, и ладно.
— Не верю, что ты о будущем не думаешь!
Щукин помолчал.
— Васёк то же самое говорил.
Расчесывая волосы, Нинка прислушивалась к нашему разговору.
— Пофартило тебе, — сказал Щукин, заметив, что я взглянул на нее. — Раньше она только «карасей» приголубливала.
— Кого?
Щукин усмехнулся.
— Так мы тех называем, у кого от грошей карманы лопаются. Она их охмуряет, а мы потрошим. Сам небось видел, пока в Сочах был, сколько разной швали на курорте ошивается. Мы стараемся только таких курочить.
— Бросай эти дела…
Я сказал то, о чем подумал еще тогда, когда был один на один с Нинкой, посмотрел Щукину прямо в глаза. Увидел: что-то изменилось в них, а что, не понял. Боясь, что он ответит мне совсем не то, чего я жду, выпалил:
— Они, — я сделал едва заметный кивок, — отпетые люди. Даже Нинка. Неужели ты не заметил, какой она стала, когда выяснилось, что этот… как его… Ландрин засыпался? Бык — дурак, у него в голове одна извилина — тут уж ничего не поделаешь. Таська, наверное, такая же, как и Нинка. Эти, — я перевел взгляд на Веру и Катерину, — может быть, выпутаются, найдут свой путь. А остальные… Была бы моя воля — всех к стенке!
