Тайный знак - Жукова Алёна
– Что же вы, мамочка, за ребенком не смотрите? – выговаривал Насте молодой доктор в ожоговом отделении Филатовской больницы. – Рубцы, вероятно, останутся на всю жизнь – и на руках, и на лице. Хорошо, глаза целы. Видеть будет нормально.
Свои ожоги Настя заметила, только когда приехал в больницу Михаил. О пожаре ему сообщили соседи. Всю ночь они не отходили от постели сына, следя за капельницей, которую тот все время хотел выдернуть из вены. Руки его с тыльной стороны были сплошь покрыты пузырями, кое-где лопнувшими, на лицо наложена повязка. В мучениях и страхах пролетела неделя, а потом мальчик очень медленно пошел на поправку. Настя еще несколько раз пыталась начертить над его головой спасительный знак, но Миша словно чувствовал это и громко кричал, как от боли. Объяснение этому она не нашла и решила, что тогда, в лагере, это было простым совпадением: наступил кризис, организм ребенка сам справился с болезнью, и никакие знаки тут ни при чем.
Но было и другое объяснение, от которого она предпочла бы отмахнуться, но именно оно все чаще лезло в голову: «Что, если книга почувствовала в Мишке врага? Что, если начнет ему мстить? Знак теперь не во благо, а на погибель, и это чувствует ребенок. Если все так, то надо Мишу обезопасить и подальше от него держать книгу, а может, вообще с ней расстаться. Нет, не смогу… Никогда себе не прощу, что бросила все, не разгадав загадки, над которой столько лет бился учитель. Просто надо быть осторожнее и не причинять книге даже капельки зла».
Вернулась из своих странствий Серафима. Заехав в больницу проведать Настю и Мишку, рассказала, что батюшка Нестор, которого она привезла из деревни, не мог оставаться надолго, их с матушкой сыночек хворает, малец еще, годов, как Мишке, но, если не передумали, приедет еще. Успокоила, что в доме все прибрали, покраси…
Она вдруг осеклась на полуслове, заметив, что Настя побледнела.
– Книга! Серафима, что с книгой? Скажи, ты видела ее? Пожар ведь от нее начался. Мишка хотел сжечь, я ее из печи еле достала!
– Толстенная такая? И как же он ее туды дотянул, паршивец? Ну, лежала она на полу, с печкой рядом. Что ей сделается – как новенькая. А ты говоришь, из печи достала? Ну, дела! На ней ни пятнышка, ничегошеньки. Михаил твой видел, тоже подивился. И знаешь, что скажу тебе, очень он на твою книгу злой. Пригрозил закопать куда подальше.
– Нельзя ее трогать, Серафима, непростая она. Я с ним поговорю. Как бы он большей беды не натворил.
Глава шестая
Дожидаться нового жилья семье Михаила пришлось недолго. После пожара на даче квартиру ему выделили вне очереди. Дом стоял на высоком берегу Москвы-реки посреди ромашкового поля и любимого пчелами донника. Воздух здесь можно было пить, как целебный чай.
– Мы едем жить в Москву, ура! – кричал Михаил-младший, которого врачи выписали из больницы только через два месяца после пожара. Он путался у взрослых под ногами, не давая укладывать вещи, скакал между ними на палке с лошадиной головой. – Мама, скажи, а лошади могут жить в доме?
– Да, дорогой, – Настя с грустью взглянула на сына.
Лицо его было обезображено двумя большими рубцами: от виска к подбородку. Одно веко нависало красным валиком, а мочка правого уха полностью отсутствовала. Доктора, правда, обещали, что можно будет убрать следы ожогов после того, как Миша перестанет расти.
– Моя вина, это я не доглядела. Господи, прости меня. – Она бесконечно винила себя и задавалась одним и тем же вопросом: почему книга, которая побывала в печке, осталась совершенно целой, а ребенок так изуродован? Она уговорила Михаила заказать сейф, чтобы хранить книгу в нем, и была уверена, что впредь не допустит того, чтобы книга попала в руки сына.
Первым в дом пустили Шкалика. Он к тому времени вырос, стал толстым и наглым. Шкалик дом оценил. Лениво заглянул в большие пустые комнаты, прошелся по широким подоконникам и устроился на кухне, поближе к плите. Настя не могла поверить, что вся эта громадная квартира из четырех комнат теперь ее собственная. Гостиная, спальня, детская и даже отдельная комната для няни! Она закружилась, задрав голову к потолку: красиво-то как – люстра хрустальная, стены в комнатах расписаны под шелк розовыми и голубыми пионами, огромная кухня с газовой плитой, большая ванная, душ с горячей водой… О таком она даже мечтать не могла, а еще был балкон.
Облокотившись на перила, они с Михаилом смотрели, как солнце садится за рекой в поля.
– Настя, ты только глянь, дивно-то как, – прошептал Михаил. – Теперь каждый закат будет наш.
– И восход тоже, – ответила Настя, положив голову на его плечо. – Наша комната окнами на восток смотрит. Миша, а давай новоселье справим, – предложила она, – гостей позовем, соседей твоих старых и еще кого хочешь.
– Скажи, Настёна, ты ведь в Москве долго жила, почему у тебя подруг совсем нет?
Настя вздохнула:
– Знаешь, Семен говорил, с кем попало общаться нельзя – может работе помешать. Всех моих подружек от дома отвадил, а его друзья мне не нравились. Вот если бы можно было моих девчонок лагерных созвать – Татьяну, Зинаиду, Катьку… Я часто о них думаю, все жду письма. Татьяна обещала своей почтой голубиной переслать, но пока ничего. Молюсь за них и верю, что вернутся они живые. Ну, не может же быть, чтобы Татьяну Карпинскую, любимицу народную, сгноили в лагерях. Не верю!
Михаил грустно усмехнулся. Закатное солнце погружалось во тьму, напоследок зловеще вспыхивая кровавыми струйками в темных водах Москвы-реки. Он укутал потеплее в платок Настины плечи и ничего не сказал.
Все попытки Михаила навести справки о Настином отце заканчивались ничем. Нигде по документации о репрессированных и отбывающих наказание он не значился. После долгих поисков наконец выяснилось, что протоиерея Иоанна Пермского расстреляли еще до войны и что дело его вел Семен Трепцов. Врал Сема Насте, врал с первого дня.
После вести о смерти отца Настя, страдая, вспоминала свою гадкую жизнь с Семеном – унижения, побои бесконечные, и еще ей часто снились лагерные подруги. Она ждала писем от Татьяны, но приходили они очень редко. В одном из писем, полученном накануне нового, 1948 года, Таня сообщила, что Зинаида умерла от внутреннего кровотечения, надорвавшись на лесозаготовках, куда опять вернули женщин, а Катя – от гнойного аппендицита: ее побоялся оперировать местный фельдшер. Настя проплакала всю ночь, мучаясь от сострадания и стыда за то, что ее собственная жизнь теперь так безоблачна: любящий муж – министерский начальник, дом – полная чаша, нянька при сыне, шофер по первому требованию, нет отказа ни в чем, спецпайки и спецбольницы, а подруги погибли, только бы Танечка выжила…
Впереди предстоял ответственный год – Миша пойдет в школу. Приступы ярости и сквернословия у него почти прошли, он рос бойким и сообразительным парнем, с феноменальной памятью и восприимчивостью к наукам. Слета его стали готовить к школе: купили новую школьную форму с белым пикейным воротничком, клеенчатый портфель, чернильницу-непроливашку, ручку-вставочку, перышки к ней и тетрадки в косую линейку. Настя очень боялась, что дети станут дразнить сына из-за шрамов, но тот с первых дней школьного года в обиду себя не давал, хотя и приходил домой с шишками и синяками. Учился легко, уроки делал моментально и тут же убегал во двор играть с ребятами в футбол. Насте разрешили вернуться на работу в музей. Она с головой ушла в изучение истории письменности и собиралась защищать диссертацию. Все для того, чтобы постепенно, шаг за шагом, расшифровывать язык древней книги.
Расшифровка шла тяжело. Она вела дневник, куда записывала свои маленькие открытия, составляя ряды частотности употребления тех или иных знаков в книге, но по-прежнему не могла прочесть ни слова. Настю мучила совесть, что она из-за своего эгоизма, трусости и тщеславия ставит препоны полноценному научному исследованию. Но желание передать книгу в музей для продолжения работы в команде с историками и лингвистами отпало после очередного необъяснимого события. В тот день, когда она твердо решила, что не имеет больше права скрывать историческую ценность, что бессильна перед таинственным текстом, начались мелкие странности, которые переросли в большие проблемы.
