Геза Чат - Сад чародея
— Мне сам черт не страшен.
Я рассказал об этом старшему брату. Тот не поверил.
Новый учитель не заставлял нас читать и заниматься чистописанием, как тот милый наставник, который был у нас в первом классе, — он объяснял материал и вызывал к доске. Если кто-то болтал или играл, он делал только одно замечание. На второй раз вызывал ученика вперед и тихо говорил:
— Ложись, сынок!
Потом поворачивался к классу:
— Ему положено три удара, кто хочет?
Поднималось большое волнение. Вставало человек десять-пятнадцать. Учитель производил осмотр кандидатов, потом подзывал одного и протягивал трость.
— Не будешь бить в полную силу, — говорил учитель, — получишь сам!
В наступавшей мертвой тишине класс следил за тем, как наносятся удары, и слушал вопли. Мальчики, не издавшие ни звука и не проронившие ни слезинки, вызывали всеобщее изумление, но, как мне казалось, и легкую враждебность. Причина этого долго меня занимала, но объяснения я так и не нашел.
Я не боялся наказания. Я понимал: учителю известно, что мой отец — майор, носит острую саблю, и высечь меня он бы не посмел.
Учитель быстро понял, что лучше всех бьет Зёльди. Теперь все наказания исполнял только он. Дело шло у него прекрасно. Он даже палку держал не так, как остальные. Без одной-двух «порок» не проходил почти ни один урок. А в теплые дни золотой осени, когда весь класс был беспокоен и невнимателен, бывало, что целый второй урок, с трех до четырех, занимало наказание палкой. За каждой второй или третьей партой, сжавшись в комочек, плакал мальчик.
На одном из таких уроков у меня пошла из носа кровь, и меня отправили умываться к школьному сторожу. Кровотечение быстро прекратилось. Я уже хотел вернуться на второй этаж, когда увидел в коридоре первого этажа, где учились девочки, малышку Эмму. Она стояла возле двери класса, спиной ко мне. Она быстро меня заметила. Ее явно выгнали из класса. Я подошел к ней. Я хотел поцеловать ее и развеселить, но заметил, что она совсем не расстроена. Мы не сказали ни слова, просто посмотрели друг на друга. Она была преисполнена достоинства и очень мила. Как бы давая мне почувствовать, что мой отец — всего лишь майор, а ее — подполковник. Она перебросила через плечо косичку, распустила розовую ленточку и по-новому завязала бантик. Так мне было удобнее за ней наблюдать. Время от времени Эмма бросала на меня взгляд, и каждый раз я чувствовал громкий удар своего сердца.
На следующий день она пришла к нам и потихоньку попросила меня не рассказывать никому, что ее выгнали из класса. Я так и сделал. А вечером, все же, спросил Ирму, за что наказали Эмму.
— Тебя это не касается, — ответила она.
Я возненавидел Ирму. В этот момент я бы с удовольствием побил ее, надавал бы пинков. Она явно ревновала Эмму ко мне. Она не хотела, чтобы я любил Эмму, а она любила меня. Она не давала Эмме водить со мной в игре. Все время крутилась возле нее, называла ласковыми именами, обнимала и целовала. Ирма не давала мне поговорить с Эммой подольше. Она отзывала Эмму в сторонку, брала под руку, и они отправлялись гулять в отдаленную часть двора. Я пережил немало горьких минут.
Однако их горячая дружба внезапно обернулась большой враждой. В один прекрасный день я увидел, как Ирма и Эмма идут из школы порознь, каждая с новой подружкой. С этого дня Эмма перестала к нам приходить. Я спросил сестру, из-за чего они поссорились, но та повернулась ко мне спиной и убежала. В отместку я рассказал обо всем за ужином отцу. В ответ на отцовские расспросы Ирма также промолчала, и была поставлена на колени в угол и оставлена без яблока.
Прошло несколько недель. Я безуспешно уговаривал сестру помириться с Эммой — она упрямо молчала. Но глаза ее наполнялись слезами, и перед сном она нередко плакала в постели.
В середине октября в школе произошло ужасное событие. Учитель вдруг захотел высечь Зёльди. Он вызвал его вперед.
— Идите-ка сюда!
Зёльди молчал и не двигался.
Учитель приказал: «Вытащить его!»
Десять-пятнадцать учеников, некоторые с самых дальних парт, ринулись к Зёльди. Среди них было много тех, кто боялся и недолюбливал его. Я тоже терпеть его не мог и, что и говорить, в первую секунду тоже хотел принять участие в вытаскивании, но потом подумал, что отец наверняка осудил бы меня, узнав, что я вместе с другими напал на одного. Поэтому я остался на месте. У меня остановилось дыхание и задрожали колени. Мальчики с пыхтением выполняли задание. Одни выталкивали Зёльди из-за парты, другие хватали его за ноги, цеплявшиеся за подставку для ног, третьи разжимали пальцы, судорожно хватавшие край парты. Потребовалось минут пять, чтобы сдвинуть его с места. В конце концов, его удалось вытолкнуть и повалить на пол. Он снова ухватился за парту. Драться он не смел, вероятно, решив, что учитель, наблюдавший за схваткой, встав на стул, тотчас вмешается. Лицо Сладека было темно-красным от гнева.
Наконец, Зёльди поймали за обе ноги и руки. Таким образом его дотащили до кафедры, везя спиной по полу.
— Не отпускать! — крикнул учитель громко. — Положить на живот, держать за руки и за ноги!
Мальчики, разгорячившись и собрав все силы, быстро выполнили приказ. Зёльди больше не за что было ухватиться. Руки были прижаты к полу коленями. Четверо сидело у него на ногах, двое прижимали к полу голову. Учитель только этого и ждал. Спокойно присел возле них на корточках, отодвинул мальчиков, чтобы не попасть по ним палкой, и приступил, всыпав Зёльди пять или шесть ударов. Звук этих ударов был ужасен. Резкий, сжатый, высокий. Меня пробил холодный пот, но, пребывая во власти некой магнетической силы, я встал на цыпочки на краешке подставки для ног, чтобы не пропустить ни мгновения. Учитель остановился. Зёльди не издал ни звука.
— Будешь еще непокорным? — тихо спросил Сладек.
— Отвечать! — завопил он, подождав немного, вне себя от гнева.
Зёльди не отвечал.
— Ну, хорошо, сынок, — процедил учитель сквозь зубы, — ну, хорошо, не ответишь сейчас, ответишь потом, мне все равно!
И продолжил наказание. Совершенно рассвирепев, он бил быстрее и быстрее. Удары можно было считать. Этот большой, сильный человек вкладывал в них всю силу, постанывая от напряжения. Устав, он делал паузу и спрашивал задыхающимся, сиплым голосом:
— Будешь еще не слушаться?
Зёльди вновь не ответил.
Учитель вытер лоб и продолжил бить, но медленнее. После каждого удара он делал передышку и каждый раз повторял:
— Будешь еще не слушаться?
Так дошло до десяти-пятнадцати ударов. Наконец, раздался жуткий вопль:
— Не-е-ет!
Учитель положил палку и велел мальчикам садиться. Зёльди с трудом встал, привел в порядок одежду, которая во время потасовки порвалась в нескольких местах, и пошел на место. Лицо и нос у него были сильно испачканы в тех местах, где его прижимали к полу. По курточке текли слезы. Он сплюнул кровью.
Однако учитель вновь его вызвал:
— Разве тебе разрешали садиться? Иди-ка сюда!
Зёльди, опустив голову, пошатываясь, пошел к доске. Сладек потер руки, как после хорошо выполненной работы, и сказал с притворной мягкостью и ласковостью:
— Этот урок, сынок, ты должен хорошенько запомнить и сделать выводы на будущее. Непослушание учителю есть неблагодарность, и поскольку я вижу в тебе склонность к дурному, ты получишь еще пару пощечин.
«Пара пощечин», однако, оказалась бесконечной, потому что учитель вновь распалился и бил Зёльди до тех пор, пока тот в полуобморочном состоянии не стал падать назад. К счастью, он успел опереться на стену, после чего выбежал из класса. Учитель тихо выругался, захлопнул открытую настежь дверь, взошел на кафедру и сел. В классе слышно было, как летит муха.
Когда в тот день я пришел домой, у меня начался жар, я бредил. Меня уложили, а вечером последовал допрос отца. Пришлось рассказать о том, что случилось в школе. Родители назвали Сладека чудовищем, негодяем и решили перевести меня к другому учителю. Через неделю я уже ходил в школу в центре города. Я больше не мог каждый день видеться с малышкой Эммой. У меня болело сердце.
Двадцать пятого октября я прочел в газете о том, что за грабеж и убийство пассажира был повешен извозчик. Приводился подробный отчет о том, как он вел себя в камере смертников и утром у виселицы. В тот день родители говорили об этом повешении за ужином, и отец рассказал о казни, свидетелем которой он стал в двадцатилетнем возрасте.
— Вот бы мне посмотреть на такое! — воскликнул я.
— Радуйся, — сказал отец, — что ты этого не видел, и никогда не ходи на казни, потом ты семь лет будешь видеть их во сне, как я.
На следующее утро, после школы, я предложил брату Габору смастерить виселицу и повесить собаку или кошку. Габору идея понравилась, и вскоре мы уже трудились на чердаке. Сняв с гвоздя бельевую веревку, мы сделали на ней петлю. От изготовления самой виселицы отказались, так как, во-первых, у нас не было балки, а во-вторых, мы боялись, что если будем вешать прямо во дворе, не позволят родители.
