Игорь Неверли - Сопка голубого сна
— А если я откажусь?
— Вы этого не сделаете. Не вынесете тяжести сотен людей, повешенных Столыпиным, и упреков миллионов живых: вы могли убить его и не убили! Ну а если вы и вынесете это... все равно я вас уничтожу!
В самом деле, успех покушения был почти гарантирован. Только финал был бы другой: люди в Удинском растерзали бы меня на куски, я своих сибиряков знаю, отсталый народ! А если бы мне даже удалось избежать самосуда, то меня бы судили в пожарном порядке военным судом и тотчас же привели приговор в исполнение, чтобы я, боже упаси, не успел рассказать всю правду.
В общем, Гуляев сказал, что ждет моего ответа.
— Ответ вы получите завтра. В два часа дня.
При групповом покушении риск меньше, а шансов спастись больше. При индивидуальном — ты почти обречен. Здесь же шансов на спасение не было никаких совершенно.
Выхода у меня нет, думал я. Что так, это эдак — конец один. Но с нравственной точки зрения, могу ли я воспользоваться помощью Гуляева, иначе говоря, помощью полиции или государственной администрации? Ведь когда-нибудь может раскрыться вся правда. Правда о том, как Иван Александрович Васильев убил Петра Аркадьевича Столыпина. И людей из далекого будущего будет интересовать только одно: имел ли Васильев моральное право убивать Столыпина или не имел? Только это! А кто ему при этом помог — вопрос конъюнктуры, обстановки, столь же несущественный, как и то, что наган, из которого стреляли в Столыпина, был взят из арсенала полиции.
Я убиваю тебя, Петр Аркадьевич Столыпин, за то, что ты убил сотни людей, а тысячи обрек на мучения каторги, на тюрьмы и ссылки! За то, что ты подавил революцию, способствовал разгулу реакции, поддержал пошатнувшийся царский престол! Убиваю тебя за насилие над моим народом! И прошу вас, далекие потомки, чтобы вы справедливо отнеслись к моей несчастной жизни, которую я принес в жертву ради этого убийства...
Примерно так я думал и писал Насте. Это было, как ты догадываешься, самое тяжелое, самое мучительное, что мне еще оставалось сделать: объяснить любящей и любимой женщине, ожидающей первого ребенка, что именно теперь я покидаю ее, чтобы убивать... Я положил письмо в конверт, надписал: «Моей жене после моей смерти». Долго думал, куда это спрятать. Ведь после покушения в доме произведут обыск... Наконец я заметил приданое, заботливо приготовленное Настей для ребенка. И засунул в чепчик.
Когда пришел Гуляев, я дал ему свое согласие, мы обсудили технические детали, он передал мне офицерский наган с полной обоймой и велел в тот же день перебраться в резиденцию Зотова, тридцать верст от Удинского. Прощаясь, Гуляев сказал: «Значит, обо всем договорились, тринадцатого...» Я ответил: «Да, тринадцатого я исполню свой долг...» И тут пришел ты. Я хотел поскорее избавиться от тебя, отправить обратно и Старые Чумы, но потом подумал, что это, быть может, последнее честное лицо, какое я вижу в жизни,— и расцеловал тебя.
Тринадцатого сентября из резиденции Зотова выехал верхом лысый телеграфист, гладко выбритый, с седеющими усами и наганом за пазухой, из которого он предполагал пустить три пули в Столыпина, а четвертую себе в рот. Но встреченный по пути полицейский из Удинского сообщил ему, что в последний момент премьер-министр изменил маршрут...
Я ночь просидел в лесу, а потом украдкой, как вор, пробрался к себе в дом, переоделся и лег в постель, сказавшись больным. Я ждал, что придет Гуляев, заберет наган и, вероятно, из него же меня и прикончит... Но он не пришел.
— Как ты объяснил жене по возвращении все эти перемены в твоей внешности?
— Никак. Я сказал, что случилось нечто ужасное политического характера, но правду раскрыть не могу, а врать не хочу. Попросил ее иметь терпение. Через десять лет, 13 сентября 1920 года, я ей все расскажу.
— Странно и невероятно. Покушение на Столыпина в глухой сибирской деревне в результате интриг влиятельной дамы!
— Тут Гуляев не солгал. Влиятельная дама действительно существует. Мне указал на нее его покровитель. Я ведь уже говорил тебе, что у Гуляева есть покровитель. Гуляев сам родом из Тобольска и когда-то оказал услугу своему земляку конокраду. Фамилия этого земляка, помнящего и зло, и добро,— Распутин.
— Тот самый развратный шарлатан?
— Ну, теперь уже не шарлатан... Придворный фаворит!
— Вот оно что... А как к нему относится Столыпин?
— Как может относиться богатый помещик, потомственный дворянин, чьи отцы и дети служили в армии и уходили на покой в чине генералов, к этому бородатому сибирскому мужику в рубахе навыпуск и сапогах с широченными голенищами? Он не может испытывать ничего, кроме презрения. «Позор для всей империи, что конокрад и хам вышел в придворные фавориты!» Эту фразу все при дворе передавали друг другу, се запомнили и Распутин и императрица.
— Значит, ты думаешь, это императрица?
— Нет, не думаю. Она не Екатерина Вторая, великая как в своих победах, так и в преступлениях. Эта маленькая немочка никому не прикажет: убей! Ее птичьи мозги потонули в тумане мистицизма, она во всем уповает на бога, с которым находится на короткой ноге. И может только просить бога наказать противного Столыпина, который оскорбляет святого старца и унижает Николеньку, страдающего оттого, что ему приходится жить в тени славы премьер-министра.
— Ведь Столыпин спас их от революции!
— Разумеется, но это было давно. Мавр сделал свое дело... И им, и всей «звездной палате» кажется, что теперь они обойдутся без него. Плодовитая немочка, замужем за ничтожеством, предается честолюбивым мечтаниям: боже, дай Николеньке разум, чтобы он стал великим и правил мудро во славу твою. Если же он не сумеет, то я помогу!
— Иван, ты читаешь мысли монархов!
— От меня при этом никому нет вреда. Другое дело, когда этим занимаются придворные. А ведь они только это и делают. От хитрости коварных придворных зависит, насколько точно они угадают намерения монарха, его неизданные приказы. А при дворе ближе всего к императрице Распутин. Она с ним вместе молится богу. И если вдруг кто-нибудь убьет Столыпина, значит, бог внял просьбам святого старца и сотворил чудо!
— Такова, значит, цепочка: императрица — Распутин — Гуляев — и ты с наганом неизвестного происхождения...
— Да, и поэтому мне страшно. Надежнее всего хранят тайну мертвые. Между тем Гуляев исчез, и ничего о нем не слышно. Он может нагрянуть сам, может кого-нибудь подослать. Или со мной может просто произойти несчастный случай — придавит деревом, конь убьет, пропаду в тайге... У меня нет никого, кроме тебя, кому я могу доверить свои догадки и правду о себе...
Уже светает. Васильев спит. Я записываю его исповедь. Кончаю. Надо как следует запрятать тетрадь на случай обыска. Есть одно такое местечко...»
КОГДА ОБЕЗУМЕЛ ЖАВОРОНОК
Ранним октябрьским утром они втроем отправились на зимовку Николая — он сам, Евка и Бронислав. Запрягли пару лошадей в длинную, глубокую телегу, на дно положили бочки под клюкву, три из которых заполнили пока овсом, зимнюю одежду, одеяла, подушки, белье, продукты и охотничьи принадлежности, сверху набросали сена для лошадей. Евка правила лошадьми, Бронислав с Николаем шагали рядом, а собаки, Найда и Брыська, бежали впереди.
До заимки Николая был день пути. Николай проложил туда тропу лет тридцать назад, соединив ее с заброшенной дорогой золотоискателей, потом расширял, проходя по ней ежегодно с десяток раз туда и обратно, что-то срубал, что-то засыпал, и, в конце концов, получилась хорошая дорога для пеших, но не для телеги. Люди ходили по ней в тайгу за древесиной, за кедровыми орешками, грибами и ягодами, но не дальше, чем на пару верст. Дальше дикая, никому не нужная дорога петляла как хотела, нигде, однако, не увязая в болоте и не упираясь в скалы.
День был погожий и тихий после ночных заморозков. Под ногами с хрустом лопался тонкий ледок на лужах. Гнуса не было. Дышалось полной грудью чистым, лесным воздухом, собаки и кони резво бежали вперед, казалось, что путь до заимки продлится не больше дня и будет почти увеселительной прогулкой. Но сразу же за наезженным участком, за крестом в честь Луки Чутких, они натолкнулись на преграду: дорога резко сузилась, телеге было не проехать. Евка соскочила на землю, тоже взялась за топор и орудовала им не хуже мужика, раз-раз-раз, только щепки летели. Повалив три дерева и оттащив их в сторону, поехали дальше. Но через версту — снова затор...
Так они ехали четыре дня. Срубили сотни деревьев, из бревен сделали мостик через овраг и засыпали три ямы. В последний день чувствовали уже смертельную усталость.
— И что тебе, отец, приспичило клюкву собирать?! — сказала Евка сквозь зубы, вбивая топор в очередное дерево.
— А вот увидишь! — ответил Николай, еще яростнее размахивая топором.
