Йордан Радичков - Избранное
— Пошли! — приказал он корчмарю.
Тот кинул взгляд на старика, старик сидел, уставившись в свой стакан, оглянулся на дверь — дверь была закрыта — и кошачьими шажками последовал за милиционером во внутреннее помещение корчмы. В кошачьей его поступи сейчас проглядывала неуверенность, он, казалось, спотыкался на гладких досках пола. Иван Мравов закрыл дверь, та громко скрипнула, и небрежным жестом расстегнул кобуру, однако пистолета вытаскивать не стал.
— А теперь выкладывай австрийскую наполеоновку моего свата, — приказал он корчмарю, — и рассказывай все, что знаешь про турецкий кругляк, только толком и по порядку. Нам известно, что настоящую монету ты сунул в карман, а старику, благо он подслеповат, показал фальшивую, еще раньше разрубленную пополам. Мы нарочно его к тебе с этим подослали.
— Выходит, старик работает на милицию, — сказал корчмарь.
Он порылся в карманах, хотя рыться особенно-то было незачем, кроме наполеоновки, в карманах у него ничего больше не было. Вынув монету, он положил ее на стол. Монета была теплая и потная.
Прошу у читателя извинения, что мой рассказ приобретает детективный оттенок, но обстоятельства вынуждают нас еще немного задержаться на постоялом дворе. Постараюсь со временем опять вывести вас на чистый воздух, на волю, и вместе с Иваном Мравовым пройти по притихшим улицам села. С нами вместе по большаку или в прохладной траве поскачут лягушки, а вдогонку полетит голосистое петушиное кукареканье…
Воздух в комнате стоял тяжелый, на полу валялись дохлые мухи и букашки. Корчмарь чуть ли не на цыпочках обошел стол и сел напротив сержанта.
— Мне рассказывать нечего, — проговорил он. — Что я могу рассказать?
— Зачем вам понадобилось разрубать монету? — спросил Иван Мравов. — Все монеты следовало отдать целенькими. Это ведь для наживки.
— Он мне не говорил, что для наживки. — Корчмарь несколько приободрился.
— Как будто ты сам не догадался, что для наживки!
— Нет! Я вообще не хотел влезать в это дело, но он мне пригрозил и заставил их купить. И поскольку я подозревал, что он ваш доверенный человек, работает, так сказать, на нашу власть, я и согласился.
— А для чего ты ее разрубил?
— Покупатели заставили. Засомневались, настоящие ли монеты, я я ничего им сказать не могу, мне, говорю, один человек с ближних выселок — оставил на продажу несколько монет, я и продаю, чтоб человеку одолжение сделать, потому что тут постоялый двор и всякий народ через него проходит. Покупатели все равно сомневаются, ведь большие деньги уплатили, разрубили мы одну монету, оказалось — фальшивая.
— Одна фальшивая, а другие?
— И другие оказались фальшивые. Люди пришли с меня деньги назад требовать, стали грозить, что, если я не отдам, властям донесут. Я тогда и сказал Матею, чтоб вернул деньги, потому люди обижаются, а он обругал меня, пригрозил, что пристукнет, потом, правда, помягчал, обещал деньги отдать, но потребовал назад золотые монеты. А я-то их уже людям отдал и сказал Матею, что, когда он мне деньги вернет, я у тех людей монеты возьму и ему отдам. А он до сих пор денег мне не отдал. Сперва говорил, что отдаст, отсрочки просил, потом стал приходить сюда, крепко выпивать, и говорит, что ничего платить не собирается, даже еще грозится, что здесь пух и перья полетят, вымогателем обзывает, иностранным агентом, мошенником и злодеем. А какой я злодей?
— Ты не злодей, — согласился Иван Мравов.
— Святая правда! — Корчмарь внезапно обрадовался, но тут же скис, потому что Иван Мравов продолжал:
— Ты не злодей, а самый что ни на есть подлый мошенник, потому что дважды хотел нажиться на фальшивом золоте. Матей — наш человек, он тебе принес фальшивые кругляки как наживку. Ты с первого взгляду увидал, что они фальшивые, но Матею за них уплатил, а одну монету оставил себе, чтобы потом этой монетой его шантажировать и стребовать деньги обратно. Мы специально подсунули тебе фальшивые деньги как наживку, а ты и клюнул!
Корчмарь не сдавался, он запротестовал, зароптал, потом стал бить на жалость — дескать, жена, ребятишки, еле сводит концы с концами, две финансовые ревизии прошли, недостачу постоянно из своего кармана покрывает, никто не хочет войти в его положение, он из лучших чувств хотел Матею одолжение сделать, потому что знает, что тот в милиции свой человек, не стал дознаваться, откуда у него золото, милицию ведь спрашивать не положено, это она спрашивает, а ты отвечаешь, а дело вон как обернулось, упреки да угрозы только за то, что ты по доброте и мягкости характера хотел услужить милиции. Корчмарь сыпал словами, плакался сержанту, но никого из тех, кому он продавал золото, не назвал. В сущности, никаких неведомых покупателей и не было, был только один сомнительный тип на мотороллере, которого сержант не раз замечал в монастыре и на постоялом дворе. Корчмарь же этого человека отлично знал, он-то и скупил по дешевке все фальшивое золото и заказал еще. Вымогая у Матея деньги, корчмарь сказал, что если он раздобудет ему еще столько же поддельных турецких кругляков, то они будут в расчете. Но Матей в тот вечер обозлился, был он навеселе, наподдал корчмарю ногой и заорал: «Откуда я тебе возьму? Я их небось не чеканю!..»
Иван Мравов об этом так никогда и не узнает.
Сержант поднялся и, застегивая кобуру пистолета, быстрым шагом вышел из душного помещения. Старик сват все еще сидел за столом, уставившись на свой стакан. В зубах у него торчала давно погасшая трубка, но он, видимо, не замечал, что она погасла, потому что продолжал усердно ее сосать. Иван Мравов толкнул дверь и вышел на улицу, там в темноте кто-то неумело наигрывал на глиняной окарине. Взмокший, растерянный корчмарь спросил глуховатого старика:
— А почему он нас не забрал?
— Кто? — спросил старик.
— Я говорю, он должен был нас забрать! Зачем он заварил всю эту кашу, а забирать — не забирает? По какому праву? Пускай забирает, я готов, я все скажу! Это что же делается? Милиция будет меня запугивать, шантажировать, а как до ареста дело дошло, так духу не хватило! Не имеет она такого права!
— Какого права? — спрашивал старик, не выпуская изо рта трубки.
Корчмарь повторил ему все то же насчет права, старик поглядел на него и тихо сказал:
— Знаешь что, парень? Сиди и помалкивай.
Нескладные звуки глиняной окарины за окном постепенно приобрели стройность и осмысленность.
11
«Неужели это возможно?» — размышлял Иван Мравов, шагая назад в село. Лишь однажды шевельнулась у него тень сомнения — когда Матей вернулся из табора с хромой кобылой, обманутый сербскими цыганами. Но эта тень очень скоро рассеялась еще тогда, когда они, как мальчишки, возились в траве. Потом они вместе ходили на соседний участок, к Мемлекетову, поглядеть на выселенных из Софии бабенок, у которых, как сказал Матей, всего было в избытке, не то что у наших, у которых все будто по карточкам. Иван тогда спросил Мемлекетова, почему надо сожалеть о том, что цыгане перевалили за гору, есть ли в его словах какой-нибудь дополнительный смысл, Мемлекетов достаточно ясно ответить на это не смог. Просто, сказал он, большой его опыт учит быть всегда начеку, все подвергать проверке, глядеть в оба, но сохранять спокойствие, не спешить, но и особо не мешкать, а то птичка может и упорхнуть. Надо глядеть в оба, наставлял он молодого сержанта, чтобы тебя ничто никогда не застало врасплох!.. Мемлекетов был человек неуступчивый, подозрительный, дважды раненный в перестрелках, на свою службу смотрел как на заряженное огнестрельное оружие со взведенным курком. Иван Мравов на свою службу смотрел в точности так же, но у него оружие было на предохранителе. В Мемлекетове было что-то суровое, тяжелое, почти мрачное, он больше смахивал на лесного сторожа, который всю жизнь охотился в горах на браконьеров, чем на сельского милиционера, — наполовину военный, наполовину штатский, ни крестьянин, ни горожанин. Возможно, плуг или топор были бы и вправду уместнее в его руках, чем огнестрельное оружие. Матей говорил, что Мемлекетов вполне мог бы быть комитой[6], а мы с тобой, Иван, в комиты не годимся.
И верно, оба они с Иваном Мравовым не годились в комиты, Иван был натурой мягкой, мечтательной, да и мечтательность у него была какая-то особая, почти мальчишеская. Матей был покруче, тесно ему было в родных краях, и он то и дело грозился, что когда-нибудь сядет в поезд, перевалит через горы и отправится бродить по белу свету. Когда они обходили дворы насчет нарядов и госпоставок, Матей с хозяевами побогаче не церемонился, обзывал их мешками с мукой и уверял, что надо эти мешки хорошенько потрясти, потому что, чем сильней их трясешь, тем больше муки вытрясешь. «Чтоб пух и перья летели» — было его излюбленной присказкой. Всюду и везде и по любому поводу он грозился, что полетят пух и перья.
