Дмитрий Липскеров - Сорок лет Чанчжоэ
И знаете, что самое интересное?.. – Контата выдержал паузу. – Самое интересное, что даже корейцы поддерживают идею постройки Башни Счастья! Лютые враги объединились под одной идеей! Вот почему, дорогой митрополит, я не мог умолчать об этой бумаге.
– А зачем нашему народу нужна Башня Счастья?
Разве он не счастлив? – удивился г-н Персик. – Такие средства расходуем на благосостояние населения. Интернаты строим, больницы…
– Пусть строят! – сказал г-н Бакстер и пустил колечко дыма в потолок. – Чего мы от этого теряем?
– А сколько этот Ягудин денег просит? – полюбопытствовал г-н Мясников.
– Полмиллиона, – ответил губернатор.
– Ну, не построим одну больницу. Всего-то… Желание народа все-таки!..
– Идиотизм! – закричал Ловохишвили. – Какая башня?! Какое счастье?! Вы что, все с ума здесь посходили?! Народ собрался уйти на небеса, а вы ему еще денежки на это даете!
– Вас что более беспокоит, – спросил г-н Туманян, – что народ на небеса уйдет или что мы ему деньги выделяем?
– Господа, господа! Образумьтесь! – Митрополит схватился за крест. – Нельзя попасть на небеса по лестнице! Если бы такое было возможно, то всякая нечисть греховная поползла бы в рай! На небеса есть лишь один путь – через смерть и отделение души от плоти!
– Успокойтесь, святой отец. – Контата подошел к Ловохишвили и обнял его за плечи. – Никто не подвергает сомнению, что только душа может попасть на небо, но никак не тело. Суть дела не в этом. Надо дать народу возможность совершить поступок, пусть он и абсурден.
Пусть народ сам поймет, что заблуждался. Пока в его жилах бродит кровь, ему не объяснишь, что нужно делать, а что нет…
– А какова должна быть величина этой… Башни Счастья?.. – недовольно спросил Ловохишвили.
– Ягудин рассчитал, что никак не менее версты.
– Позвольте! – развел руками г-н Персик. – Но на такой высоте уже летают аэропланы. Летчики бы сказали о счастье, если бы его там нашли!
Все члены городского совета посмотрели на г-на Персика.
– Мы не об этом сейчас говорим, – отчетливо произнес г-н Туманян. – Не об этом.
Г-н Персик замолчал и раскраснелся лицом, сообразив, что чего-то не понял.
– Я так думаю, – резюмировал губернатор, – пусть строят… Деньги мы им дадим и помощь всяческую окажем! Пусть эта Башня Счастья станет громоотводом политических страстей… Господин Персик, потрудитесь, чтобы в завтрашних газетах было опубликовано наше решение!..
Всю последующую неделю чанчжоэйцы обсуждали строительство Башни Счастья. Город опять будоражило и трясло. Возникали стихийные митинги и шествия.
Особенно радовалась строительству беднота, не ведавшая такого понятия, как счастье, но ощущавшая в этом слове благодушие, созвучное ленной сытости.
Газета – Флюгер" поместила передовицу, в которой говорилось о научной обоснованности счастья как некоей физической субстанции, которая достигается лишь на определенной высоте по отношению к земной коре. Под передовицей стояла подпись известного физика Гоголя. Ему в городе верили.
Еженедельник – Курьер" выразил надежду, что строительство будет успешным и закончится в отведенные для него сроки. Ниже – Курьер" привел биографические данные купца Ягудина, стержнем которых было то, что Ягудин с детства отчаянно страдал, ощущая нехватку всенародного счастья.
Даже бульварная газетенка поручика Чикина – Бюст и ноги" поместила на своих страницах карикатуру возвышенного содержания. На вершине Башни Счастья стоят, обнявшись, голые чанчжоэйцы. Часть из них уже шагнула за борт и идет по облачной тропе к Богу. И подпись: – Отец наш, мы возвращаемся к тебе!" В городе по случаю начала строительства проходили народные гулянья, на которых русский люд братался с корейским нелюдем. Корейцы по такому случаю раздавали бесплатную водку со всякими корешками и змейками в бутылках. Впрочем, некоторые боевики Ягудина, разгоряченные спиртным, придавили-таки нескольких косоглазых, списав это на бытовое недоразумение, а не на национальную вражду.
В общем, все происходило празднично.
13
Генрих Иванович лежал в китайском бассейне, слегка шевеля ногами, возбуждая ими со дна пузырьки. Полковник Шаллер сегодня тосковал и, расслабляясь в теплых водах, пытался определить причину своей тоски.
– Когда она вошла в меня своей прозрачностью? – думал Генрих Иванович. – Может быть, когда я занимался поднятием тяжестей?.. Нет. Когда гири взметались к небесам, тоска уже тревожила душу.. Когда же?.. Может быть, с трещанием пишущей машинки?.. Нет… Скорее всего, ранним утром, когда я проснулся… Я тогда подумал о смерти…" С течением времени полковник все чаще задумывался о смерти. Его теория бесконечно малых величин более не успокаивала сердца, а, наоборот, пугала возможностью ошибки.
Шаллер оглядел свое голое тело, слегка искаженное под водой, и подумал, что до смерти все же далеко, а осенние листья плывут по бассейну, слегка подталкиваемые легким ветерком. Осень – пора умирания осенних листьев… Пора умирания для человека – круглогодична.
Генрих Иванович подумал, что размышления о смерти приходят лишь тогда, когда человек несчастлив. Когда же счастье окрыляет душу, человек забывает о течении времени, не чувствует скорости прохождения земного пути и похож на красивое животное, беззаботно пасущееся под скалой, готовой вот-вот обвалиться…
– Выходит, что я несчастлив, если думаю о смерти? – спросил себя Шаллер. – Но что такое счастье? Может быть, это неизменное ощущение радости?.. Вряд ли.
Постоянное чувство радости могут испытывать и имбецилы. Но они лишены почти всех удовольствий земных. Радость их беспричинна, она рефлекторна и психически неосознанна. Скорее всего, счастье – это точка пересечения двух диагоналей, мгновение, пик вершины, взгляд, мысль…" Полковник глотнул воздуха, погрузился в воду с головой, затем вынырнул и фыркнул.
Счастье – это умиротворение. Жизнь без потрясений, размеренная. Все любовные потрясения и переживания должны происходить в юности, в ней же и остаться.
Полнота любовных эмоций одинакова как в юности, так и в старости, с той лишь разницей, что к старости ты знаешь, как может твоя душа любить, как готова страдать она от неразделенной страсти, а юность лишь тычется слепцом, нащупывая пути для слез, и удивляется радости страданий. Старость должна иметь плод любви, который принесет ей умиротворение. Любовь в старости – это как динамо-машина, которая не подсоединена к лампочке, а просто распыляет электричество в пространство…
Полковник оттолкнулся от бортика ногами и переплыл на другую сторону бассейна.
Генрих Иванович подумал, что прошел уже месяц с того момента, как он отдал рукопись жены слависту Теплому, а известий от него никаких нет. Надо проведать завтра учителя, решил полковник и, оттолкнувшись от дна ногами, выбрался из бассейна.
За процессом купания Генриха Ивановича наблюдал Джером. Мальчик вновь удивлялся могучести тела мужика и прицокивал языком. Он отнюдь не мечтал о такой же силе и строении тела, а просто разглядывал незнакомца, как слона в зверинце, восхищаясь невиданной животиной.
Джером незаметно последовал за мужиком и вы яснил, где тот живет. Мальчик обнаружил в саду, в беседке, худую как жердь женщину, которая что-то печатала на машинке, не обращая внимания на окружающую среду. Наверное, это его жена, сообразил Джером.
Как бывают непохожи муж и жена, подумал он.
Мальчик лежал на земле, сокрытый ветками крыжовенного кустарника, и рассматривал силача сквозь стекла веранды. Рядом с его неподвижной фигуркой прогуливалась рябая курица, противно потрясывая гребешком и клюя рядом с рукой наблюдателя. Незнакомец пил самоварный чай и поедал один за другим большие бутерброды с вареньем. Джером облизнулся и молниеносным движением схватил курицу за шею. Птица рванулась, изо всех сил хлопнула крыльями, но сломанная шея уже перекрыла ток крови к крохотному мозгу, и курица легла трофеем на землю, закатив свои чудесные карие глаза… Джером продолжал наблюдать.
Незнакомец переоделся в военную форму, вышел в сад, а затем через калитку на улицу. И зашагал по дороге, не замечая, как от дерева к дереву, скрываясь, за ним следует худой подросток.
Генрих Иванович прогуливался по окрестностям и думал о чем-то незначительном, ошметками проносящемся в мозгу. Он то и дело случайно заглядывал через ограды домов и ухватывал обрывки картин чужого быта.
– Люди живут, – думал Генрих Иванович. – И у всех у них свои счастливые мгновения. Кто-то счастлив осенним солнечным лучом, неожиданно теплым, так что капельки пота образуются на лбу. Кто-то, наоборот, горюет от этого последнего луча, уже заранее расстраиваясь, что луч – последний этой осенью, а может быть, и в жизни".
Шаллер заглянул за ограду небольшого, но изящного дома, и спокойное течение его мыслей оборвалось. На шезлонге возле клумбы с огненными астрами возлежала римской наложницей Франсуаз Коти. Она была абсолютно голой, расположившаяся в бесстыдной позе, раскинув в разные стороны стройные ноги. Ее груди великолепно торчали навстречу солнцу, огромные глазабыли закрыты, а руки, закинутые за голову, манили белеющими подмышками. Возле шезлонга стояли хрустальный сосуд с клюквенным напитком, ваза с кусками колотого льда и стакан, до середины наполненный красной жидкостью.
