Айрис Мердок - Колокол
Мало-помалу он начал размышлять над тем, что прежде лишь чувствовал, — вера его и страсть имеют один источник, а стало быть, вера его замарана скверной порока. Но теперь ему казалось возможным поменять местами причину и следствие: почему бы страстям его не очиститься от скверны благодаря вере? Он не мог смириться с тем, что в той безграничной любви, которую он питал к Нику, есть некое изначальное зло — любовь эта была столь сильной, столь всеобъемлющей и исходила из таких сокровенных глубин, что казалась средоточием добра и света. В воображении Майкла мелькали смутные виденья: он становится духовным наставником мальчика, страсть его постепенно перерастает в возвышенную, менее эгоистичную привязанность. Он будет наблюдать за возмужанием Ника, будет ему опорой во всяком начинании и проявит никогда дотоле не виданное самоотречение, которое станет высшим проявлением любви. Любовь его к Нику перерастет в отеческую, и уже сейчас с тактом и изобретательностью, исключавшими из их отношений малейший намек на грубость, мальчик справлялся с обеими ролями. Поразмыслив немного, Майкл почувствовал некоторое облегчение, будто эти дерзкие мысли каким-то образом давали надежду на воскрешение невинности. Он потихоньку, очень осторожно, вернулся к помыслам о священстве. В конце концов, не так уж это невозможно. Все может обернуться к лучшему. Он непрестанно молился все это время и ощущал, что при всей противоречивости его состояния вера в нем крепнет. Он испытывал никогда дотоле не ведомое, полное счастье.
Чем окончилась бы эта идиллия, будь она вверена в руки Майкла, узнать ему было не дано. Бразды оказались неожиданно вырваны из его рук. За три недели любовь их с Ником выросла с удивительной быстротой, будто дерево в сказке, и ему казалось, что открытий, к которым в обычной любви идут целые годы, им хватает на несколько дней. Может, это-то их и сгубило. Кто скажет… Майкл чувствовал, будто знает Ника всю свою жизнь. Вероятно, и Ник испытывал то же самое и утомился, как за полувековое знакомство. Или, быть может, слишком неистовая любовь Майкла каким-то образом досаждала ему. Или была и какая-то иная, сокрытая причина, более похвальная для мальчика. Поговорить об этом им было не суждено.
К концу семестра в школу приехал проповедник. Это был нонконформист, принимавший участие в кампании по воскрешению религии, которую вели все церкви; перед мальчиками уже выступали приверженцы других религиозных течений. Проповедник был эмоциональным, блестящим оратором. Майкл отсидел два его выступления, не вникая в их суть, и думал об объятиях Ника. У Ника же, по-видимому, настрой был иным. На следующий день в назначенный час он не появился у Майкла. Вместо этого он отправился к директору школы и все ему рассказал.
Не дождавшись Ника, Майкл забеспокоился. Ждал он долго, потом оставил записку и отправился на поиски. К той поре от ужаса, нараставшего в его душе, он впал в ярость. Он все еще искал мальчика, когда его срочно вызвали к директору. С Ником он tete-a-tete больше не виделся. Откровенное предательство того, что для него было свято, так потрясло его, что лишь гораздо позднее Майкл удосужился подумать, каким крахом оно для него обернется. Потом, перебирая в памяти сказанное директором, он понял, что Ник в превратном свете представил все, что случилось. Мальчик ухитрился изложить все так, будто дело зашло куда дальше, нежели на самом деле, и якобы намекнул, что поневоле был втянут Майклом в действия, сути которых не понимал, но которым тем не менее всей душой противился. Со слов Ника у директора создалось впечатление, что речь идет о гнусном совращении, да и только.
Семестр был на исходе. Без всякого шума Майкл немедля покинул школу. Тщательно составленное директором письмо к епископу разом перечеркнуло его мечты о сане. Он отправился в Лондон, устроился пока репетитором при университете. Времени для размышлений у него теперь было более чем достаточно. И если удача и счастье не давали хода чувству вины, то в дни душевного ненастья и уныния оно вернулось: Майкл начал склоняться к мысли, что сложившееся у директора представление не столь уж далеко от истины. Он повинен в худшем из грехов — совращении малолетнего, грехе столь тяжком, что сам Христос сказал, лучше повесить мельничный жернов на шею этого человека и потопить его во глубине морской [20]. Майклу и в голову тогда не приходило, что Ник должен разделить его вину, он жаждал взять всю вину на себя, и будь она большей — принял бы и ее.
Потом же, когда он смог наконец окинуть мысленным взором происшедшее с высоты прожитых лет, более отрешенно, он стал доискиваться до мотивов, которые побудили Ника исповедоваться, причем исповедоваться, исказив истину. Он пришел к заключению, что к исповеди мальчика толкнули искренние религиозные побуждения, в которые вкралась и некая затаенная обида на Майкла, и представил он все в таком искаженном виде из-за обиды, а отчасти — что более объяснимо, — чтобы сгустить краски до предела, коль уж все происшедшее так безнадежно дурно. Так невольно поступает всякий кающийся — Майкл знал это и ясно представлял себе, как Ник превращает их любовь в мрачную повесть о совращении, не держа при этом зла против Майкла. Впрочем, уверенности в этом у него не было.
Шли годы. Майкл получил работу в отделе образования Лондонского окружного совета. Затем вернулся к преподаванию в школе. Без видимых усилий он избегал любовных историй, хотя наклонности порой и давали о себе знать. После того, как переживания и отчаяние, в которые повергла его та история, ушли в прошлое — а на это потребовалось немало времени, — он вновь сосредоточился на поиске того, что ускользало от него, — своего места в жизни, цели, во имя которой создал его Господь. На горизонте вновь маячила надежда принять сан, но он старался не думать об этом. Порой ему казалось, что катастрофа, которой окончилась первая его попытка стать священником, была ниспослана свыше, дабы смирить его, истинный же жребий его впереди. Он учительствовал спокойно, но без всякого душевного удовлетворения. И тут его вызвали в Имбер, он встретился с настоятельницей — и восторженное чувство новой жизни, появления наконец-то достойной стези нахлынуло на него.
Вскоре после первого своего посещения Имбера, когда идея общины еще только витала в воздухе, Майкл, зайдя в Лондоне к друзьям настоятельницы, увидел вдруг голову Ника, приставленную к туловищу Кэтрин. Встреча была столь неожиданной, сходство столь разительным, что Майкл утратил дар речи, рухнул на стул и сказался больным. Он выпустил Ника из виду за те годы, что последовали за их разрывом, но слухи о нем стороной доходили: он преподавал на математическом факультете в Оксфорде, подавал блестящие надежды, но получать ученую степень не захотел, работал в аэродинамической исследовательской группе, но вскоре, получив наследство, ушел и вступил в долю синдиката «Ллойд». Его частенько видели в Сити, как доводилось слышать Майклу от его немногочисленных знакомых в деловом мире, в компании биржевых маклеров самой сомнительной репутации. Имя его порой мелькало в газетных сплетнях рядом с женскими именами. Поговаривали, будто он пристрастился к спиртному. А однажды краем уха Майкл услышал, что Ник якобы гомосексуалист.
Майкл внимал этим сообщениям с интересом, но подробностей не расспрашивал. Он затаивал их в глубине души, где по-прежнему хранил и лелеял привычный образ, вверяя былую страсть, которая своей безмерностью заставила его считать ее высокой и чистой, Любви всеобъемлющей и преображающей. Но это было в самой глубине души, где мысли Майкла были труднообъяснимы. На более поверхностном уровне он тихонько подогревал в себе обиду на Ника за то, что тот так сильно навредил ему в жизни, — и по здравом рассуждении решил, что он, может, отчасти и виновен, но отнюдь не целиком, в том, что Ник свернул с пути истинного. Мальчик был явно неуравновешенный, с неустойчивой психикой, это было ясно Майклу еще до того, как он в него влюбился. Вины своей преуменьшать он не хотел, но чувствовал, что дай он себе волю и пустись в дальнейшие рассуждения — недалеко и до самоотпущения грехов. Эту главу своей жизни он считал оконченной.
Встреча с Кэтрин потрясла его. Ему не нужно было объяснять, что эта молодая красивая женщина, сероглазая, темноволосая, чью узкую ладонь он безвольно держал в этот миг в своей руке, — мисс Фоли. Знает ли она о нем, думал он, и что именно, и смотрит ли на него враждебно, с эдаким презрением — еще бы, зловещая фигура учителя, изгнанного из школы за совращение ее брата. Презрение в этом кротком уклончивом взоре прочесть было трудно, и Майкл быстро решил, что, коль уж отношения Ника с сестрой и впрямь были такими, как он говорил, а его заверения походили на правду, может, хоть ей он рассказал, как все было на самом деле. А может, она не помнит его имени. Но неподдельное смущение и подчеркнутая доброжелательность, с которыми она держалась во время их первой встречи, убедили Майкла, что Кэтрин прекрасно знает, кто он.
