Айрис Мердок - Колокол
На второй год Майкл по прихоти расписания стал видеть Ника гораздо чаще. Он не мог не заметить, что мальчик проявляет к нему не просто интерес. Ник в классе теперь сидел, глядя на Майкла с откровенным, прямо-таки провокационным восхищением. Правда, если он его спрашивал, оказывалось, что за уроком Ник всегда следит. Майкл сердился, он считал, что его разыгрывают. Потом мальчик изменил свое поведение: сидел на уроке, не поднимая глаз, со смущенным видом, путался в ответах. Лицо его стало более искренним и оттого более привлекательным. Майкл, к той поре уже заинтригованный, догадывался, что Ник, прежде притворявшийся на потеху одноклассникам, теперь, вероятно, по-настоящему страдает. Ему было жаль мальчика, он считал, что тот стал скромнее, вообще лучше, и пару раз виделся с ним наедине.
Майкл прекрасно отдавал себе отчет в том, что чары Ника толкают его на сомнительную дорожку. Он знал, что неравнодушен к этим чарам, но опасности не ощущал — столь крепка была его счастливая уверенность в будущем. К тому же прежде его увлекали только сверстники, и потому свою привязанность к Нику он считал хоть и специфической, но не опасной. В той радости, которую даровала ему близость этого юного созданья, он не чувствовал ни греховности, ни предвестия беды и даже когда обнаружил в себе прямо-таки физические проявления страсти, то не ужаснулся, а продолжал весело и беззаботно встречаться с Ником всюду, где их сводила школьная текучка, поздравляя себя при этом с новым умением владеть собой и вести безмятежную духовную жизнь. В молитвах имя мальчика в числе других невольно слетало с его уст, и с щемящим чувством радости он открывал в себе неистощимые способности служить добру, которые требовали необычного воздаяния.
Случилось так, что спальня Майкла, служившая ему и кабинетом, располагалась в том крыле здания, где в основном помещались кабинеты администрации, и после пяти часов оно пустело. Дверь — Майкл обычно держал ее незапертой — выходила на пустырь, поросший невысокими деревцами и кустарником. В комнате он хранил и свои книги, так что мальчики порой забегали к нему — продолжить начатый в классе разговор или посоветоваться о реферате. Пару раз и Ник провожал его после урока, если не успевал довести до конца какую-то мысль или получить ответ на вопрос, и топтался в дверях, пока не надо было бежать на следующее занятие. Позднее он стал пользоваться менее ограниченными правами старшеклассника и в свободное от уроков время мог бродить, где ему вздумается. Как-то вечером, в самом начале осеннего семестра, около семи, когда Майкл работал у себя в комнате, в дверь постучали, он отворил и увидел Ника. Это был первый случай, когда мальчик явился без приглашения. Он спросил какую-то книгу и тотчас исчез, но задним числом Майкл пришел к выводу, что им обоим трудно было тогда скрыть свои чувства, и уже в ту минуту им стало ясно, что неминуемо произойдет. Ник пришел снова, на сей раз после ужина. Он вернул книгу, они поговорили о ней минут десять. Он взял другую. Стало обычным, что он может заглянуть где-то после ужина. В крохотной комнатке Майкла мурлыкала газовая плитка, за окном сгущались октябрьские вечера. Сумерки были долгими, зажигали настольную лампу…
Майкл знал, что делает. Знал, что играет с огнем. Хоть ему и казалось, что он сумеет устоять. Внешне все выглядело так невинно, что опасности, казалось, никакой и нет. Ну, протянется это до середины семестра. Ну, до конца. А в следующем семестре расписание переменится, и Майкла могут перевести в другую комнату. Каждая встреча была чем-то вроде прощания, да и вообще ничего не происходило. Мальчик заглядывал ненадолго, они говорили о школьных делах, обсуждали его учебу. Он прилежно прочитывал книги, которые давал ему Майкл, и это явно шло ему на пользу. Подолгу он никогда не засиживался.
Как-то вечером, когда к нему пришел Ник, Майкл не стал зажигать света, в комнате сгустились сумерки, стало темнеть. Они разговаривали, пока меркнул свет, и не заметили, как начали говорить в темноте. И так было хорошо, что Майкл не смел протянуть руки к лампе. Он сидел в низком кресле, мальчик разлегся на полу у его ног. Ник, задержавшись позже обычного, потянулся, зевнул и заметил, что пора бы ему и уходить. Он сел, высказал несколько соображений о споре, который велся у них в классе. И пока говорил все это, положил руку Майклу на колено. Майкл не шелохнулся. Он ответил на вопрос, Ник отвел руку, поднялся и вскоре ушел.
После ухода Ника Майкл еще долго сидел в темноте. В этот момент он уже точно знал, что пропал: прикосновение руки Ника доставило ему радость столь сильную и, как ему бы хотелось сказать, столь чистую, не будь это слово здесь так неуместно. Переживание это было таким острым, что, вспоминая о нем даже много лет спустя, он не мог сдержать дрожи и вновь, несмотря ни на что, ощущал то беспредельное наслаждение. А тогда, закрыв глаза и безвольно обмякнув, он лишь понимал, что не в силах устоять перед столь сильным соблазном. Что ему делать, во что все это выльется — об этом он не задумывался. Пелена чувств, которую он и не тщился рассеять, заволакивала от его сознания рубеж, который он переходил — ибо для себя он уже решил, что перешел его, дозволив Нику эту вольность, не одернув его, не спихнув с колена его руки. Он знал, что пропал, и, делая это заключение, знал, что пропал-то уже давно. Из одной крайности он впадал в другую — как обычно делают те, кто уступают соблазну, — и мгновенно из стадии, когда бороться слишком рано, перешел в ту, когда бороться уже слишком поздно.
Ник пришел на следующий день. Оба они до той поры предавались мечтаниям. Они зашли слишком далеко. Майкл не поднялся с кресла. Ник стал перед ним на колени. Они твердо, без улыбки, смотрели друг другу в глаза. Затем Ник протянул к нему руки. Майкл порывисто схватил их, на мгновение притянув к себе мальчика. Дрожи он скрыть не мог.
Прикованные к Майклу глаза бледного, торжественно настроенного Ника лучились желанием умолять и властвовать. Майкл понял его и откинулся назад. Ощущение было такое, будто прошло много времени. Ник расслабленно лежал на полу, на лице его блуждала бесконтрольная улыбка. Маска исчезла, сгорев в пламени сильного порыва. Майкл тоже улыбался, дивясь умиротворенности как некоему великому достижению. Они заговорили.
Разговор влюбленных, только что объяснившихся в любви, — один из сладостнейших восторгов жизни. Каждый стремится превзойти другого в покорности, в восхищении тем, что так дорог другому. Минувшее перебирается в памяти от самых первых знаков внимания, и каждый спешит доказать, что все его существо проникнуто благоговейным трепетом от первого же прикосновения. Так говорили и Майкл с Ником, и Майкл не уставал восхищаться и деликатностью мальчика, который умудрялся брать инициативу и в то же время извлекать из своего положения ученика Майкла всю прелесть, которой были проникнуты в этой изменившейся ситуации их отношения. Они говорили о своих стремлениях и разочарованиях, о семье и детстве. Ник рассказал о сестре-близнеце, которую, как он клялся, любил с байронической страстью. Майкл рассказывал, о родителях, которых давно не было в живых, об угрюмом отце, умной элегантной матери, о жизни в Кембридже и — с откровенностью и беспокойными угрызениями совести, что впоследствии удивляло его, — о своей заветной мечте стать — в отдаленном будущем, как теперь он выразился, — священником.
Спустя неделю казалось, что страсть их вечна; ничего еще не произошло, они лишь держались за руки и обменивались робкими ласками. Для Майкла это была пора полного и бездумного счастья. Его странным образом успокаивало сознание того, что семестр близится к концу. Такое очарование не может длиться долго, и он даже не помышлял о том, чтобы как-то прервать его, жил одним лишь мигом восторга. Он и хотел бы уложить Ника к себе в постель, но не мог — мешали отчасти угрызения совести, а отчасти понимание того, что сейчас отношения их предельно совершенны и предвкушение того, что ожидает их впереди, — часть этого совершенства. Майкл в ту пору неохотно и редко задумывался над тем, что делает. Он перестал ходить к причастию. Он испытывал, как это ни странно, не столько чувство вины, сколько твердую решимость быть рядом с любимым человеком и быть рядом с ним перед Богом, соглашаясь на любую цену, какой бы та ни была, лишь бы искупала его любовь. Об отречении, отказе от нее не могло быть и речи.
Мало-помалу он начал размышлять над тем, что прежде лишь чувствовал, — вера его и страсть имеют один источник, а стало быть, вера его замарана скверной порока. Но теперь ему казалось возможным поменять местами причину и следствие: почему бы страстям его не очиститься от скверны благодаря вере? Он не мог смириться с тем, что в той безграничной любви, которую он питал к Нику, есть некое изначальное зло — любовь эта была столь сильной, столь всеобъемлющей и исходила из таких сокровенных глубин, что казалась средоточием добра и света. В воображении Майкла мелькали смутные виденья: он становится духовным наставником мальчика, страсть его постепенно перерастает в возвышенную, менее эгоистичную привязанность. Он будет наблюдать за возмужанием Ника, будет ему опорой во всяком начинании и проявит никогда дотоле не виданное самоотречение, которое станет высшим проявлением любви. Любовь его к Нику перерастет в отеческую, и уже сейчас с тактом и изобретательностью, исключавшими из их отношений малейший намек на грубость, мальчик справлялся с обеими ролями. Поразмыслив немного, Майкл почувствовал некоторое облегчение, будто эти дерзкие мысли каким-то образом давали надежду на воскрешение невинности. Он потихоньку, очень осторожно, вернулся к помыслам о священстве. В конце концов, не так уж это невозможно. Все может обернуться к лучшему. Он непрестанно молился все это время и ощущал, что при всей противоречивости его состояния вера в нем крепнет. Он испытывал никогда дотоле не ведомое, полное счастье.
