Эдуард Тополь - Московский полет
Да, мне пришлось сделать три таких фильма, чтобы усыпить их бдительность и получить разрешение ставить «Зиму», за которую меня потом просто выбросили из кино…
– Эй! Скинемся на троих? – вдруг прервал мои воспоминания хриплый голос.
Прямо передо мной на влажном предрассветном асфальте стоял, заступив мне путь, худой и тщедушный мужичок с дерзкими синими глазами, небритым круглым лицом и пеной нечесаных пепельных волос. За ним, справа, у входа в магазин «Пиво-воды», толпилось человек сорок явных алкашей, терзающихся жаждой по выпивке. Я хотел молча пройти мимо этого синеглазого мужика, но вдруг меня осенило, что надо же отметить встречу с родиной.
– А разве с утра продают водку? – спросил я, вспомнив про горбачевскую антиалкогольную кампанию.
Он осмотрел меня с ног до головы, и что-то ему не понравилось во мне – не то мой иностранный вид, не то мой нос. Он молча повернулся и двинулся прочь. Но я остановил его:
– Подожди! Держи! – и протянул ему рубль. Он посмотрел на рубль, потом на меня. Мой чистый русский язык убеждал его, что я свой, но этот рубль…
– Ты что? С Луны упал? – сказал он.– По рублику теперь на семерых скидываются!
Я вспомнил, что в целях борьбы с алкоголизмом Горбачев не только запретил продавать водку утром, но и втрое повысил цены на все спиртное. Я вытащил из кармана тонкую пачку крохотных, как monopoly money, советских денег, которые несколько часов назад получил в гостинице в обмен на двадцать долларов, и протянул мужику синюю пятерку. Конечно, я мог дать ему и десятку, но я уже перевел свои мозги на путь его мышления и не хотел выглядеть в его глазах полным идиотом.
Его глаза впились в эти две бумажки – пятерку и желтый рубль, и жуткая работа мысли отразилась на его гладком доселе челе: ему показалось диким, что я открыто вытащил из кармана пачку денег и даю ему аж шесть рублей! Но не взять деньги он не мог, ведь шесть рублей – это почти бутылка водки! К тому же вся очередь алкашей разом двинулась к нам, держа мои деньги в скрещении своих голодных взглядов.
Мужик выхватил у меня деньги, сунул их в карман вспученных на коленях брюк и гордо, как Наполеон перед битвой, встретил надвинувшуюся толпу:
– Отвали, шакалы! Этот мой кореш!
Они остановились, и только тут я понял, на кого он похож – на того безногого инвалида, которого рисовал в Нью-Йорке Максим!
– Иди за мной! – приказал мне мужик и, словно прикрывая меня от стаи волков, прошел со мной плечом к плечу мимо очереди. Затем свернул в какую-то подворотню, увлекая меня за собой все дальше – во двор, в какой-то подъезд.
В подъезде было полутемно, грязно и пахло мочой. Стены были исцарапаны похабными надписями, дверцы почтовых ящиков разбиты. Я насторожился, жалея, что ввязался в эту историю. Потому что тут меня могли пырнуть ножом, стукнуть по голове или просто ограбить – без всякого КГБ. Но мой «кореш» уже тянул меня за руку наверх, и мне пришлось подчиниться. Мы взбежали на площадку второго этажа, он остановился перед какой-то обшарпанной дверью, сунул руку в свой бездонный карман, пошарил там и выгреб мои шесть рублей и кучу мелочи. После этого уверенно нажал кнопку звонка.
Я взглянул на часы – было пять утра по московскому времени.
Шаркающие шаги прозвучали за дверью, потом женский старческий голос:
– Кто?
– Это я. Чумной!
– Чего тебе?
– Пузырь! – сказал мой «кореш», нетерпеливо переступив с ноги на ногу.
Дверь приоткрылась ровно на ширину ладони, в просвете были видны не одна, а три – на разных уровнях – цепочки. Чумной протянул туда кулак со всеми деньгами. Я удивился: в мое время «пузырь» стоил всего 1 рубль 60 копеек, а он отдает больше шести рублей. Тем временем дверь закрылась, за ней послышалось бренчанье мелочи, потом голос:
– Еще сорок копеек…
– Еще сорок копеек! Быстро! – лихорадочно сказал мне Чумной.
Я порылся в карманах. У меня не было советской мелочи, а было только два квотера.
– Сойдет! – сказал Чумной, выхватил из моей ладони квотеры, сунул их в дверную щель и приказал: – Два стакана и закусить на валюту.
В ответ, через ту же щель в двери, он получил неполную поллитровую бутылку, заткнутую тряпичной пробкой, два граненых стакана и мокрый соленый огурец. Внизу гулко клацнула парадная дверь.
– Шакалы идут! Быстрей! – Чумной опять схватил меня за рукав и потянул вверх по лестнице.
Перепрыгивая через две ступеньки, мы взбежали на шестой этаж. Снизу были слышны шаги нескольких человек.
– Подсади! – торопливым шепотом приказал мне Чумной и взглядом показал наверх, к люку на чердак.
– Нет, я первый! – сказал я, поняв, что он может сбежать через чердак, а меня оставить. Он хмыкнул:
– Башка варит! Давай! – и пригнулся, подставив мне спину. Я взлез на него, дотянулся до крышки люка, сдвинул ее и, напрягшись, подтянулся вверх.
– Быстрей! Руку! – приказал он снизу, сунул бутылку, огурец и два стакана в свои бездонные карманы и протянул мне вверх свои руки. Снизу все ближе громыхали шаги алкашей. Лежа в какой-то чердачной пыли, я потянул своего «кореша» в люк. Он прошаркал ногами по стене, потом влез в люк, тут же сдвинул крышку обратно и заложил ее толстой доской, подсунув эту доску под вбитые по бокам стальные скобы.
– Видал? Моя работа! – гордо показал он на эти скобы и сказал удовлетворенно: – Все! X… им, шакалам! Пошли! – и уверенно повел по темному и пыльному чердаку куда-то вглубь, где открыл дощатую дверцу – выход на крышу.
Стая сонных голубей шумно и неохотно взлетела из-под этой дверцы, оставив перед нами на шифере пятна жидкого помета.
– Б…! Стрелять эту «птицу мира»! – сказал Чумной, перешагивая через помет. – Не свалишься?
– Постараюсь… – я осторожно шел за ним, стараясь не поскользнуться на покатой и влажной от утренней росы шиферной крыше. Коротко глянув вперед, я увидел, куда он меня ведет – к крохотной площадке с двумя дюжинами телеантенн, похожих на вздыбленные половые щетки. Неужели они до сих пор не имеют общих антенн? – подумал я.
А мой «кореш» уже уселся на этой площадке, вытащил из карманов нашу бутыль, два стакана и огурец.
– Первую без закуси! – сказал он.
Я кивнул.
Тридцать лет назад, в Сибири, в тайге выше Полярного круга геологи – разведчики тюменской нефти после целого дня работы на сорокаградусном морозе поставили на стол ящик с десятью бутылками питьевого спирта и сказали мне, двадцатилетнему: «Ну что ж, проверим тебя на спирт!». Затем они налили и мне и себе по полному стакану 96-процентного спирта и подожгли его в этих стаканах. Я оторопел, но они с усмешкой показали, как надо пить горящий спирт – выдохом через нос сбивать пламя, а губами пить…
Но то, что разлил сейчас по стаканам Чумной, не было похоже ни на спирт, ни на водку. Это была какая-то мутная сизая жидкость.
– Что это? – спросил я.
Вместо ответа он нетерпеливо опрокинул в себя весь стакан, я услышал, как жидкость забулькала в его горле. Потом он откинулся. Лег на спину и блаженно закрыл глаза.
Я понюхал свой стакан и посмотрел его на просвет. Это был картофельный самогон.
– Ты жид, что ли? – вдруг спросил меня сбоку Чумной. Я глянул на него и увидел, что он смотрит на меня одним прищуренным глазом.
– Я такой же жид, как ты кацап, – сказал я.
– Ага. Понял. Из Канады?
– Дай выпить сначала. Не порть встречу с родиной. – Я поднял стакан и посмотрел вниз, вокруг себя. Было что-то невероятно обыденное в том, что меня окружало внизу – совершенно неизменившиеся, только еще более облупленные стены съемочных павильонов киностудии имени Горького… четырехэтажное здание моего родного Института кинематографии, а напротив него, через улицу, за кирпичным забором с колючей проволокой – приземисто-тяжелая коробка Института марксизма-ленинизма… и поливальная машина между ними, на улице Эйзенштейна… и первый утренний автобус, остановившийся напротив ВГИКа…
Как будто я никуда не уезжал, как будто не прошло десяти лет и не было в моей жизни никакой Америки.
Я шумно выдохнул родной московский воздух и залпом выпил стакан картофельной сивухи. Здравствуй, Россия!
– Пошла? – спросил Чумной.
Я послушал, как обжигающе-наждачный ком покатился в желудок. И лег на спину рядом с Чумным. Высокие июльские облака плыли над нами, первые блеклые лучи солнца освещали их с востока. Я закрыл глаза, чувствуя, как тихо и сладко поплыла моя голова. «Даже дети мои будут скучать по этой земле, – вспомнил я слова одного эмигранта. – А внуки – уже нет…».
– Ну чего? Еще по одной? – предложил Чумной.
– Вон на той автобусной остановке я влюбился, – вдруг сказал я расслабленно. – Двадцать пять лет назад. С первого взгляда и – навсегда. Ее звали Анной.
– Так ты за ней приехал? – спросил Чумной.
– Нет.
– А зачем?
– Так… Посмотреть, как вы живете.
– X…во живем, скоро воевать будем, – сказал Чумной и сел, вытащил из кармана складной нож-финку.
