Эдуард Тополь - Московский полет
Тут, прервав мои размышления, ко мне подошел двухметровый Роберт Макгроу. Он наклонится и сказал так тихо, что эхо прокатилось через весь зал и загудело в коричневых трубах, которыми декорирован потолок шереметьевского аэровокзала.
– Вадим, – сказал Макгроу, – а что скажут таможенники, когда увидят у меня десять дюжин гондонов? Мне уже больше шестидесяти, мы приехали в Россию на девять дней, а у меня десять дюжин condoms! Что я мог сказать – зачем мне столько?
– Дашь таможеннику пачку condonis, он пропустит тебя без проблем, – нервно ответил я, оглядываясь на грузчиков. Ведь среди них обязательно должен быть гэбэшник, понимающий по-английски.
– Но зачем тебе столько condoms? Are you goindg to die here [Ты хочешь умереть здесь]? – не унимался Роберт. Из-за его громового голоса на нас оглянулись даже две японки из нашей делегации, стоявшие по другую сторону багажных транспортеров.
– Это не мне, – сказал я, краснея под перекрестными взглядами японских журналисток и русских грузчиков. – У меня много друзей в Москве. А, согласно советской статистике, в СССР на одного мужчину приходится три condoms в год! В Воронеже мужчины вообще пользуются надувными шариками вместо condoms, я сам читал об этом в советской газете.
– Come on! – не поверил мне Роберт. Как все американцы, он считал, что эмигранты всегда преувеличивают негативную информацию о стране, из которой они бежали.
Японки отвернулись от нас, сохраняя на своих кругленьких личиках бесстрастное выражение, но грузчики продолжали из-под своих кепок рассматривать меня и Роберта. У Роберта через плечо висела видеокамера. Я процедил ему сквозь зубы:
– Держи свою камеру.
– Не беспокойся, друг мой! – пробасил он на весь аэропорт.
Тут неожиданно дернулась лента багажного транспортера и с ржавым металлическим урчанием стала выбрасывать наши чемоданы из черной глотки, завешанной резиновыми языками-полосками. А грузчики продолжали сидеть в своих креслах без движения, держа ноги на багажных тележках. Барри Вудсон подошел к ним, взялся рукой за одну тележку, но хозяин тележки сказал ему коротко:
– No. Rent.
– How much? – легко согласился Барри.
– One rouble.
– Но у нас еще нет советских денег, – растерянно сказал Барри по-английски. – Как насчет долларов?
– No. Forbidden [Запрещено], – столько же кратко ответил грузчик.
Те из наших, кто стоял рядом, досадливо крякнули и сами потащили свои тяжелые чемоданы к выходу с надписью «Nothing to declare». А Барри растерянно оглянулся – его чемоданы даже на вид были неподъемными. Я поспешил к нему на помощь, сказал грузчикам по-русски:
– Ребята, он вам даст доллар. Это уже десять рублей!
– Мы не можем, -лениво ответил один из них. – Нам запрещено брать валюту,
– Но откуда у нас рубли? – сказал я. – Мы еще не прошли таможню! Доллары на рубли можно менять только после досмотра, вы же знаете!
– Сигареты, – коротко бросил сквозь зубы один из грузчиков, и я понял их игру.
В СССР на черном рынке пачка «Мальборо» стоит 20 рублей, и для грузчиков такой вид расплаты «сувенирами» безопасней, чем носить в кармане валюту, полученную явным шантажом. Мы дали им по пачке «Мальборо», сами нагрузили свои вещи на тележки и сами покатили их к выходу, к будке паспортного контроля. Ни один из грузчиков не поднялся помочь даже дамам, хотя получил за аренду тележки в 20 раз больше, чем положено. Впрочем, слово «положено» здесь тоже не уместно, потому что тележки эти не принадлежат грузчикам, а выдаются им для обслуживания пассажиров. Но вместо обслуживания они выдумали свою пролетарскую систему эксплуатации капиталистов – не отрывая своих пролетарских задниц от кресел…
– Слушай, помоги хоть японкам! – сказал я одному из этих грузчиков, возясь с чемоданами старой мисс Огилви. Наши миниатюрные японки вдвоем поднимали на тележку один чемодан.
– Да пошли они нах…! – небрежно отозвался грузчик, и я узнал в его интонации Голос родины.
– Vadim, may I ask you somethihg [Вадим, можно вопрос]? – подошла ко мне Дайана Тростер, «Хантсвилл войс», Алабама. – У меня при себе шесть тысяч долларов наличными. Думаешь, мне нужно записать их в декларацию?
– О God! – У меня даже плечи опустились от досады. – Зачем вам столько денег в России?
– Well, и не знаю. Может, я куплю что-нибудь. Икону…
– Я не знаю насчет декларации, это зависит от вас. Но никогда не носите при себе больше сотни, ну – двух сотен. Остальное отдайте Барри Вудстону – я слышал, что он собирается арендовать в гостинице сейф…
– I see. Thank you…– сказала она с сомнением и отошла, и так кончился мой последний повод задержаться в зале выдачи багажа.
Я набрал воздух в легкие и покатил свою тележку к очереди, стоящей перед будкой паспортного контроля.
– Вадим, сюда! – позвал меня Норман Берн из середины очереди.
– Ничего, я тут… – отозвался я не столько от скромности, сколько потому, что именно эта будка паспортного контроля обозначала мой роковой рубеж – государственную границу СССР. Господи, сколько раз за последние три недели я прокручивал в уме этот момент перехода советской границы! Что будет, когда сидящий в будке пограничник увидит мой паспорт, где черным по белому записано: «Place of birth: U.S.S.R.»? Вот он берет мой американский паспорт, думал я, вот видит, что родился не в США, а в СССР, и тут же набирает мое имя на компьютере. Или, если у них еще нет компьютеров, листает спрятанную под стойкой книгу. И, конечно, вот он я, в списке: Вадим Плоткин, most wanted man!
Что произойдет дальше, после того, как пограничник найдет мою фамилию в списке людей, интересующих КГБ, я не знал. Мне наденут наручники? Меня окружат и уведут на допрос куда-нибудь в глубину аэровокзала? Или меня сразу отвезут на Лубянку, во внутреннюю тюрьму КГБ? Или сначала, при проверке моих чемоданов, у меня «найдут» марихуану, кокаин, взрывчатку?
Я мог ожидать от КГБ всего – особенно после того, что они мне первому оформили визу.
И, оттягивая переход через этот Рубикон, я стал в очередь последним, после двух наших миниатюрных японочек. Но тут из середины очереди ко мне решительной походкой Юла Бринера подошел рыжий и черноусый Норман Берн.
– Come оn. Let's go! – сказал он непререкаемым тоном адвоката.
– Но я посте этих леди!
– Все все понимают… – процедил он сквозь зубы, решительно взял мою тележку и покатил ее в середину очереди, где стояли полковник Сэм Лозински, ковбой Роберт Макгроу и охайский мэр-тяжеловес Джон О'Хаген.
И только тут я обратил внимание, что вся наша делегация – все тридцать человек! – словно бы невзначай, вполоборота, искоса, исподлобья или через плечо смотрят на меня. Даже те, кто уже прошел паспортный контроль, – даже они не ушли к стойке проверки багажа, а стоят возле будки паспортного контроля и – якобы роясь кто в сумке, кто в карманах – держат меня в поле своих взглядов.
Я не понял, что это значит, и с недоумением осмотрел и ощупал себя и вытер вспотевшее лицо. О'Хаген положил мне на плечо свою пудовую руку: – Не волнуйся. Мы с тобой.
И только тут до меня дошло, что они, все до одного, даже те, кого я еще не знал по имени, даже наши миниатюрные японочки, даже зануда Ариэл Вийски, «вели» меня с момента моего выхода из самолета. Так во время второй мировой войны русские солдаты иногда подбирали во фронтовой полосе мальчишек-сирот, кормили их, одевали в военную форму, зачисляли в свою часть «сыном полка» и заботились о них, как о родных детях. 15 лет назад я даже сделал фильм о таких мальчишках, это был мой первый фильм, он назывался «Юнга торпедного катера». А теперь, в возрасте 50 лет, я вдруг сам превратился в такого же «сына делегации»…
Тем временем Сэм Лозински положил перед пограничником свой паспорт. Мы ждали.
У Сэма польская фамилия, но она звучит и как русская. К тому же он полковник американской армии. Что будет?
Но пограничник бесстрастно шлепнул штамп в его паспорт:
– Проходите.
Теперь – моя очередь.
Я вдохнул воздух, словно собрался нырнуть, и шагнул к пограничной будке, положил свой паспорт на окошко.
Полная тишина воцарилась в зале – такая, что даже сержант-пограничник удивленно поглядел по сторонам. Но наши сделали вид, что и не смотрят на него. Тогда он открыл мой паспорт, глянул на мою фотографию, потом – пристально на меня. Не знаю, зачем американские фотографы просят вас улыбаться даже для паспортных фотографий. Теперь, чтобы соответствовать идиотской улыбке на своей паспортной фотографии, мне пришлось с усилием раздвинуть губы.
А пограничник опять взглянул на мое фото, удостоверился, что я это я, взял правой рукой штамп и шлепнул им по паспорту.
– Проходите.
Я шагнул от его будки, выдохнул воздух и вдруг…
– Hurray!! – раздалось со всех сторон. Это вся наша делегация аплодировала моему мирному переходу советской границы.
Сержант-пограничник выглянул из своей будки, недоумевающе хлопая белесыми ресницами.
А еще через минуту мы с такой же легкостью прошли таможенный досмотр – таможенники даже не открывали наших чемоданов и сумок, а просто штамповали наши таможенные декларации:
