Ангелика Мехтель - Но в снах своих ты размышлял...

Женщина вынимает сверток из своей кожаной сумки. Развертывает. Вытаскивает бутерброд. Скомкав засаленную бумагу, кладет ее на стол рядом с собой. У нее хорошие, крепкие зубы. Она откусывает большой кусок.

— А я на сегодня свободна. Как приду домой, сразу спать залягу.

Между ломтиками хлеба виден красный колбасный язычок. Лиза наблюдает, как женщина работает челюстями.

— У тебя дети есть? — продолжает она с набитым ртом. Четверо, отвечает Лиза.

— Четверо? — удивляется соседка по столу, — как тебе удалось? Ведь, наверное, и тридцати-то нет.

— Я рано вышла замуж.

— А заработка мужа, конечно, не хватает. Да, четверых прокормить нелегко.

— Работа тяжелая, — говорит Лиза, — но я вынуждена это делать из-за детей.

Женщина откусывает еще кусок.

— У меня было то же самое. Но теперь дети выросли. А я все-таки работаю. Скоро двадцать лет. И каждый день этот шоколад…

Лиза кивает, допивая кофе.

— Я работаю у конвейера, на сортировке.

Лицо у Лизы худое, за зиму совсем побледневшее. Глаза близко посаженные. Над невысоким лбом — темная прядь волос, свисающая до самой шеи.

— Работаю уже три года, — продолжает она, — с тех пор, как старшая подросла достаточно для того, чтобы смотреть за остальными детьми. Все только из-за ребят.

Толстушка засовывает в рот последний кусочек хлеба и, непрерывно жуя, заявляет:

— А мне работа по вкусу. Сейчас, к примеру, посыпаю шоколадки. Всегда ведь чего-нибудь перепадет.

Лиза смеется. Смеется громко.

— А я просто видеть больше не могу этот шоколад. Все только ради детей.

На засаленный комок бумаги садится муха. Еще молодая мушка. Наверное, только что вылупившаяся в тепле кафе. Рановато она вылезла на свет. Ползает по бумаге в поисках крошек. Потом начинает умываться передними лапками. Сидит тихо. Совсем маленькая и чистенькая. Наконец взлетает, пропадает в полумраке под низким потолком. Окошки в кафе маленькие, освещение скудное.

— Ради детей, — повторяет рыжая и улыбается Лизе. — Тебе не пора?

Лиза кивает. Теперь муха уселась на край чашки. Лиза делает последний глоток. Муха перелетает на скатерть. Лиза медленно, осторожно замахивается. Ударив по столу ладонью, прихлопывает муху.

Катрин

Перевод Н. Литвинец

Я родила ему детей. Я приспособилась к обстоятельствам. Я научилась глядеть на него так, как мама моя глядела когда-то на мужа. Я замечательно умею стирать пеленки, быстро утешаю детей и поддерживаю образцовый порядок в доме.

Когда-то я учила математику и латынь, французский и физику. Я была средней ученицей. Ему позволено было ласкать меня, но и бить тоже. Как-то я попробовала дать сдачи; вот тут-то я и убедилась, что он сильнее.

Я наблюдала, как во время беременности раздается мое тело. Я терпеливо перенесла роды; на то ты и женщина говорила я себе. Я убеждала себя, что счастлива. Провожала его на работу, готовила еду.

Я видела, как он испугался, когда у меня начался жар и температура никак не хотела падать; я видела, как раздражал его плач ребенка.

Я не посмела возразить, когда он отправил домой маму, ему не нравилось, что в тесной однокомнатной квартирке она сушила пеленки перед печкой, а молоко остужала на подоконнике. Я усвоила, что только он имеет право голоса: представь, что подумают о нас люди? Этого я не знала. Но с самой мыслью свыклась.

Я постоянно спрашивала, чем он недоволен. Я научилась молча выслушивать; первой здоровалась с его шефом, радушно принимала его коллег.

С благодарным видом выслушивала поучения его матери.

Держалась подчеркнуто дружелюбно. Я узнавала его привычки и вкусы. Старалась им соответствовать. Я позволяла свекрови поучать, как надо воспитывать детей. И я научила детей говорить «спасибо» и «пожалуйста», кланяться и вежливо приседать, красиво подавать ручку и петь рождественские песенки. Я хорошо изучила ее сына. Временами мне делалось страшно.

Я старалась быть всепонимающей, терпимой. Искала во всем собственную вину. Как мне хотелось, чтоб он был для меня еще и вроде старшего брата. Но об этом я ему никогда не говорила.

Зато говорила, как я его люблю. Я училась быть нежной; заслоняла детей, когда он был во гневе. Я усвоила, что он имеет право на гнев. Я даже научилась оправдывать его. В отчаяние я не впадала. Я убеждала себя, что счастлива.

И я действительно была счастлива, когда он обнимал меня, будучи в хорошем настроении. Я научилась утешать его, научилась подбадривать. Я всегда мечтала, чтобы муж у меня был ласковый. Иногда я рыдала в своих четырех стенах. Я узнала, что депрессия это болезнь. Я чувствовала себя одинокой. Пыталась приободриться. Замечала, что руки у меня все больше становятся похожи на материнские. Пыталась убедить себя, что каждодневные стычки с мужем никак не сказываются на моей любви. Я не задавала себе лишних вопросов.

Начало мы преодолели. Я научилась справляться с его ночными кошмарами. Будила, когда во сне он кричал, говорила: не бойся, это я. Он принимался рассказывать мне свой сон. Я выслушивала. Училась быть еще и сестрой милосердия. Соглашалась, будто во мне есть что-то общее с его матерью. Я верила, что должна быть теплой, мягкой, как только что родившая детенышей самка, верила, что должна быть медведицей в своей берлоге. Я любила наших детей. Вот мое прибежище, думала я. Мне хотелось отдать им все, что имею, но этого я не смогла. И чувствовала угрызения совести.

Мне казалось, что со временем, когда мы станем старше и спокойнее, все утрясется. Я осознала, что мужчину уже не изменишь. И я не пыталась.

Я начала забывать латынь и высшую математику.

Я подбадривала его, когда он лишился работы. Я научилась хорошо упаковывать вещи при переездах, обставляться и устраиваться на новом месте, обходиться теми деньгами, которые есть. На своих плечах я вынесла болезни детей. Когда-то мне снились сны.

Я принимала таблетки от головной боли и от бессонницы, от болей в спине, от малокровия. Иногда во сне я бродила по дому.

Я научилась возражать, вести позиционные бои. Я отказывалась подчиняться, я просто с ним не разговаривала. Я злилась, когда начинал злиться он. Мне хотелось, чтобы дети быстрее выросли.

Я сдалась, я перерезала себе вены, но я не хотела умирать. Я позволила ему перевязать раны, вызвать врача и изобрести какой-нибудь невероятный несчастный случай. Я надеялась, хоть врач спросит меня, что произошло.

Я спросила себя сама.

Это мы пережили. На праздники я желала ему успехов по службе. Вела изнурительную борьбу за два места в садике, осыпала старшую воспитательницу бесконечными подношениями. Я принимала противозачаточные таблетки. Убеждала себя, что больше мне нечего бояться. От собственных чувств я была теперь защищена, здесь я провела границу. Больше я никому не позволю ранить мне душу.

Я научилась печатать на машинке, освоила стенографию. Я поступила на работу. Мне хотелось заново поверить в себя. Я приносила в дом деньги. На рождество у меня случился гипертонический криз.

Из-за детей я работала неполный рабочий день.

Теперь мы могли позволить себе поехать в отпуск, покупали новые вещи. Мы выбились на поверхность. Я не считалась со временем. Себе я сказала: ничего, и от девяносточасовой рабочей недели ты не помрешь.

Я не отказалась от своих надежд, я просто их растеряла.

Мы построили дом; мы послали детей в гимназию. Стали членами родительского совета. Мы отстаивали свои права там, где видели им реальную угрозу. Мы избегали вспоминать прошлое. Я как-то приспособилась, научилась укрощать собственный темперамент. Не опустилась. Я заново выучила латынь и математику вместе с детьми.

Я не переставала убеждать себя, что счастлива. И была упорна. Немного счастья для себя я все же сберегла. Нашу дочь я воспитала в духе протеста.

Вчера я встретила дочь в обществе молодого человека. Я сказала об этом ему. И добавила: она больше твоя дочь, чем моя. Про себя я подумала, не лучший ли это для нее вариант.

© Deutsche Verlags-Anstalt GmbH, Stuttgart, 1976

Но в снах своих ты размышлял

Перевод Н. Федоровой

Вот миг моего рождения — глядя на этот город, я понял его. Понял эту систему мнимо счастливой безнадежности.

Я рождаюсь, мне определяют место в системе, распоряжаются мною, делают меня объектом сбыта, таким образом, с самого рождения я — компонент их плана, легко управляем и не властен над собой.

Но до поры до времени меня нет.

До поры до времени Болар — просто Болар.

Изредка он утешает самоубийц, которые пытаются проникнуть в бактериальный корпус, чтобы схватить там заразу.

Например, Джэла.

Болар едва успел занять свое место в контрольной кабине, как появился Джэл.

Я до поры до времени молчу; и пока микрофон у Болара отключен, стеклянная кабина наглухо изолирует его от внешнего мира.