Михаил Найман - Плохо быть мной
Испанец спросил Хани, пьет ли она текилу. Она покачала головой и с достоинством ответила, что не пьет.
— Тут меня один поил весь вечер коктейлями, и я дала себе слово, что буду пить только неразбавленные напитки.
Нам принесли виски с ликером, испанец предложил ей, она посмотрела жидкость на свет, кивнула — не нам, а стакану, — и залпом осушила его. Я восхитился профессионализму и сделал то же.
Хани сражала наповал своим презрением к человечеству. Отвечать на расспросы полных идиотов входило в ее обязанности точно так же, как освобождаться от стрингов во время танцев в этом баре.
— Знаешь что? — глубокомысленным тоном, обещающим изречение великой мудрости, обратился к ней Морисси. — Я скажу тебе одну вещь, Хани. Ты настоящая женщина! Вот что я хотел, чтобы ты знала.
— О, в этом ты прав, вне сомнения, — ответила негритянка голосом дилера в автосалоне, предлагающего машину, которая ему не принадлежит и которую главное продать, не важно, нравится самому или нет.
— Знаешь, Хани, — перешел Морисси к следующей Моисеевой заповеди. — И с мышцами у тебя все в порядке. Обалденно накаченная спина.
— И здесь ты прав, — протянула она, не поворачивая головы.
— Наверно ходишь в спортзал, Хани?
— И в спортзал тоже, — не напрягаясь и пренебрежительно согласилась она.
— И какие ноги обалденные!
— И ноги!
— И конечно…! — бухнул наконец он.
— О, это точно! — зашлась Хани с энергией и энтузиазмом. — Она у меня определенно имеется!
— Она у тебя такая! Ты, наверное, не представляешь, какая! Она… — Морисси никак не мог найти слов. — Но главное не это. Знаешь, что главное? Глубина! Глубина и духовность — вот что делает из женщины женщину! И в тебе этого достаточно. Глубины в тебе больше, чем в Ледовитом океане!
— Ты прав, малыш, — главное в человеке душа. И она у меня есть! — отчеканила Хани как солдат, рапортующий, что винтовка всегда при нем, и в подтверждение хлопнула себя по попе, которая задрожала, как боксерская груша после джеба. Оказалось, и этого мало — она присела низко к земле, широко расставив ноги, как борец сумо, чтобы духовность, глубина и душа стали видны.
— А ты бы стала ждать меня, если бы я залетел в тюрягу? — заискивающе обратился Педро к ее торсу. И тут же хищно ощерился: — Дай вон той прелести заговорить со мной! Пусть скажет, что любит меня. Потому что я порядочный и свойский человек. — Он повернулся ко мне: — Тебе не кажется, что нет ничего выше в человеческих отношениях, чем ценить в другом родственную душу, Миша?
— Я бы выпил, — отозвался я и без разрешения засосал содержимое его стакана.
— Независимая женщина, — уважительно сказал Педро. — Сама платит по счетам за электричество и отопление. Не отягощает себя серьезными отношениями с мужчинами. Я на сто процентов сделан из грязи, милая, — неожиданно бросил он девушке. — Не надо бояться вручить мне ключ от твоего сердца.
— Кто хочет судиться с тобою и взять у тебя, отдай ему что? — задал ей новый вопрос Морисси.
— Верхнюю одежду, — прилежно ответила она.
— Да, бейби, ты скинула с себя последние одежды ради людей. Ради таких, как я и мои друзья. Ты истинная христианка! Ты выполнила свой долг перед людьми — ты любишь людей! Не затаила злобы в сердце своем. Так что тряси ею, бейби, и да воздастся тебе! У нас с тобой много общего, Хани. Мы любим Бога.
— Говорите, белый человек подавил вас? — произнес не столько я, сколько мой пьяный голос. — Да вы сами заточили себя в темницу, братья! Твердите, что история человечества начинается с Эфиопии, и негритянок называете не иначе как прекрасными сестрами из Африки. А сами набиваетесь в этот бар и продаете их. Свою расу. А ты милочка, — пошатнулся я к Хани. — Саломея тоже танцевала стриптиз. Но за это требовала хотя бы голову великого пророка, а не бумажки с изображением белых президентов! Когда на долларовой купюре будут изображены чернокожий мужчина или женщина — а, дочь Эфиопии?
Я не заметил, как она ушла, только услышал Морисси: «Вон Хани». Не заметил, когда общее настроение сделалось подавленным. Все за столом упорно глядели в землю. И никто ни слова.
Потом Педро:
— Ты что, пророк? — спросил резко.
— Апостол-предатель, — крякнул Морисси. — Только что провернул с нами поцелуй Иуды.
— Ответь на мой вопрос, — дырявил меня взглядом Педро. — Ты пророк? Он пророк, как ты думаешь, Тень?
Тень мрачно уставился в дальний угол бара, ища там источник своего раздражения.
— Некоторые мазафакас не понимают, что им можно и проломить башку арматурой, — мотнул он в ту сторону головой, будто собирался встать и разобраться с неким врагом, которым был не я.
— Вот именно, — согласился Педро, как бы Тень дал исчерпывающий ответ на его вопрос. — Фак тебя и твои убогие доводы! — устремил он на меня злобный взгляд. — Ты не задумывался, что, может, мне глубоко плевать на твои слюнтяйские рассуждения?
Прошло с минуту, прежде чем я понял, что они ждут от меня ответа. Но Педро ответил первый:
— Позволь тебе доложить, что ты тварь, каких мало. — И подтвердил кивком, как окончательный вывод.
— Поцелуй Иуды, — горестно повторил Морисси, воздев руки к потолку.
— Ты, я вижу, философ, — сказал Педро. — Играешь в черного. Рассуждаешь о судьбе темнокожих братьев — что для них хорошо, а что плохо. А ты ответь на такой философский вопрос: сколько ты продержишься против пистолета Тени, который, как шлюха с Сорок Второй, за одну ночь отправляет в постель двадцать самых отчаянных ниггеров спать глубоким сном? Вставай! — он резко поднялся. — Вставай! Что расхныкался?
— Я не расхныкался, — все-таки нашел я силы возразить.
Все были теперь на ногах. Перед тем как выйти, Морисси ухватил меня за руку, его сильно шатало.
— Твоя жизнь, — проговорил он заплетающимся языком, — это сладкие песенки для девочек-подростков, а моя — жесткий гангста-рэп. В этом разница между нами. А не в том, что мы по-разному относимся к миру.
Он безнадежно махнул рукой и проследовал за уже вышедшими из бара Педро и Тенью. Я обреченно за ними.
Двинулись прочь от бара одной компанией, как раньше.
— Ты там рвался в бой, — развернул меня за плечо испанец. — Повтори здесь то, что болтал в баре!
Теперь мои речи в клубе звучали для меня не чем иным, как оскорблением собутыльников, доказывать это не требовалось.
— Вот именно! — поддакнул Морисси. — Разница между нами в том, что ты невинная девочка, а я сутенер, назначающий тебе цену.
— Играешь в ниггера? — оскалился на меня Педро. — Хотел приобщиться к черной жизни? Я тебе покажу кусок черной жизни! Это когда два ниггера и один обезумевший испанец пинают твою белую башку тимберлендами на толстой подошве.
Мы стояли у входа в грязную подворотню.
— Пошли, — показал Педро в сторону ее туннеля. — Поздно метаться, — зловеще добавил он.
— С чего это я должен идти? — сказал я беспомощно, не слыша собственных слов.
— С того, что если не пойдешь, я тебя съем, — с убийственным добродушием усмехнулся Тень.
Я испугался. Не то чтобы я поверил. Но нерв каннибализма я в этом почувствовал. Именно тогда я понял, что история на сто процентов серьезная, не отвертеться.
Трое двинули в подворотню, не сомневаясь, что я пойду за ними. Я так и сделал. Поплелся. Повесив голову.
Посередине остановился.
— Даже если вы меня и правда побьете, — грустно признал я, — вы все равно будете правы.
При этих словах Педро сплюнул, как от сунутой под нос вонючей тряпки.
— Его даже избить нельзя! — пожаловался он с нескрываемым отвращением. — Он не человек. Тот, кого нельзя избить, — не человек для меня.
Педро еще раз сплюнул на землю и пошел, больше не посмотрев в мою сторону.
— Шел бы ты на…, борец за права черной расы! — презрительно бросил Тень напоследок, и они с Морисси равнодушно зашагали прочь.
В глубине души я был не против, чтобы они меня избили. Это было бы честнее, и мне не так стыдно. Но, когда входил в метро, я уже успел прийти в себя. И поблагодарил Бога, что Тень и его друзья не проломили мне череп.
— Тебе весь день дозванивается девушка, — сказал Малик, когда я открыл дверь.
Было около часу ночи. В этот момент зазвонил телефон. Это была Полина.
— Приезжай-ка в клуб, сейчас же. Мы с друзьями будем на Тридцать Второй улице. Хочу тебя с ними познакомить. Там будет играть Adam F из Англии. Ты о нем слышал?
Еще бы мне не слышать.
— Тогда собирайся, и побыстрее. Я жду.
Последние остатки воспоминаний об этом дне окончательно стерлись из моей памяти — так весело и твердо звучал голос Полины. Я не хотел оставаться наедине со своими мыслями — запах горелой резины преследовал меня и в квартире Малика. Я не хотел, чтобы Малик спрашивал меня, где я был. Не хотел вспоминать о стрип-клубе.
