Константин Сергиенко - Самый счастливый день
Как-то особенно ясно раздвинулось небо. Нежно поскрипывал под ногами снег. Неисчислимые мелкие звёзды развернули над нами искристый шатёр.
— Тебе не холодно?
— Нет. Знаешь, я какая выносливая. Прошлой зимой не топила неделю, и ничего. Правда, было тепло.
— А что было десять, нет, сотню зим назад? — спросил я шутливо.
— Ах, я не помню, — ответила она очень серьёзно. — Память приходит обрывками. Мигнёт и исчезнет.
— Я где-то читал, что в Японии есть человек, который считает, будто живёт вечно. И очень точно рассказывает, что было сто, двести, пятьсот лет назад.
— Все живут вечно, — ответила она убеждённо. — Только память плохая.
— Разве бабушка твоя не умерла?
Она усмехнулась.
— Если бы она умерла, зачем заказывать поминовенье. Делать ей приятное. Человеку, которого нет, всё равно. Бабушка есть. Она ждёт в другом месте. Судьба разлучает людей, чтоб испытать их чувства. Когда люди рядом, у них притупляется пониманье. Они обязательно должны расставаться. Надолго. На сто лет и больше. А потом встречаться и начинать всё сначала.
— Господи, кто тебя всему этому научил? — воскликнул я.
— Я всегда это знала.
— Давно хотел тебя расспросить. Может быть, это и неделикатно. Ты получаешь письма от мамы?
Она промолчала.
— Тебе неприятно?
Молчала. Я почувствовал себя уязвлённым.
— Хорошо, я не стану больше…
Мы долго шли, не сказав ни слова. Наконец вкруг дороги развернулись огоньки. Начались заборы, дома. Деревенька в одну улицу привела нас к ограде церкви. Около неё толпились старушки. Всего одна лампочка на столбе освещала ворота.
— Дальше ты не ходи, — сказала она, — могут увидеть.
— Я сомневаюсь, чтобы кто-то из города, а тем более из школы посещал божий храм.
— Ты ошибаешься, — сказала она.
— Но тогда они могут увидеть тебя.
— Смотри, — сказала она.
Сняла с себя красный берет, достала чёрный платок, закуталась плотно, спрятала плечи.
— М-да, — сказал я, — узнать трудновато.
— Я скоро, — она исчезла в воротах церкви.
Из храма слышалось тихое пение. Смиренные прихожанки тянулись ко входу, кланялись и крестились.
Я поднял воротник куртки, поглубже надвинул берет, засунул руки в карманы. Что-то нереальное происходило со мной. Вот я, учитель литературы, столичный житель, стою у входа в скромный деревенский храм. Скорбященский, а в просторечье Немецкий. Жду девочку-сироту, мою ученицу, в которую, вероятно, влюблён. Нет, почему сироту? У неё есть ведь мама. Но мама прячется где-то. Прячусь и я. Прячется Леста. Вся жизнь моя совершила нежданный курбет. Я думаю только о ней. Благие надежды, которыми полон был по дороге «к месту моего назначения», отошли в туманную даль. Жизнь спряталась. Что будет дальше?
На обратном пути нас обогнала машина. Шофёр притормозил, но, увидев, что мы не собираемся воспользоваться его добротой, дал газ и уехал.
— Сегодня праздник? — спросил я.
— Казанская, — ответила она.
— Я малограмотен в этих делах. Если бы не профессор Покровский, который под видом мифологии подал историю религии, я бы не знал ничего.
— Ты атеист? — спросила она.
Я рассмеялся. Засмеялась она. Мы взялись за руки и пошли меж двух чёрных следов, проделанных автомобилем.
— Так бы идти и идти, — сказала она.
— На свете есть столько стран, в которых я хочу побывать. Городов и просто местечек с влекущим названием. Например, Хертогенбосх. Ты слыхала про такое местечко?
— Нет, — сказала она. — Где это?
— Бог его знает. Ещё я люблю цветы. Например, шафрановые крымские розы. Они огромные! Каждая с голову ребёнка!
— Ты был в Крыму?
— Конечно, мы были вместе. И я подарил тебе букет. Крымские жёлтые розы.
— Откуда ты знаешь, что я люблю жёлтые?
— Догадался.
Она задумалась на мгновение.
— Всё дело в том, что я и в самом деле люблю жёлтые крымские розы.
Мы шли и болтали, и я не хотел ничего. Только идти, взявшись за руки, смотреть в звёздное небо и говорить, говорить. Незаметно мы достигли Бобров.
— Не выпить ли снова чаю? — предложил я.
И она согласилась.
Оглядываясь, похохатывая, строя на себя заговорщиков, мы проникли в дом номер десять по улице Кирова. Квартира была нам рада, коньяк ещё стоял на столе, а чайник на плитке. Боже, будет ещё когда-нибудь такой замечательный вечер? Вернётся Вера Петровна, Леста начнёт ходить в школу, Котик потащит меня к Саскии, а завуч Наполеон станет мерять холодным взглядом. Туман. Да, прав Розенталь. В голове туман, это точно. А стало быть… стало быть, и в глазах.
— Праздник так праздник! — провозгласил я. — Дорогая, несравненная леди, вы говорили, что любите коньяк? Коньяк перед вами. Тот самый. С золотой наклейкой и не без латинских букв. — Что я делаю, мелькнуло в голове. — Вы можете пригубить. Это очень и очень недурной коньяк. Арманьяк! Не больше не меньше. Вы согласны?
— Я согласна, — сказала она.
— Прошу!
Странное дело. На улице я был трезв. Но в доме, в тепле ко мне вернулось расслабленное состояние.
— Ваше здоровье, принцесса!
Я опрокинул рюмку. Выпила и она. Снова забралась в кресло с ногами. Прислонила голову к спинке.
— Тут нет камина?
— Увы!
— Я почему-то думала, тут есть камин.
— Я тоже так думал. Хорошо ещё, есть коньяк. Завтра надо бежать, восполнять недостачу. Это коньяк Веры Петровны Сабуровой.
— Я знаю. Она меценатка.
— В каком же смысле?
— Она даёт деньги бедным поэтам.
— Вот как? По-моему, в городе всего лишь один поэт. Я сомневаюсь, чтобы Вера Петровна осмелилась предложить ему деньги. Да и откуда они у неё?
— Много, много денег, — пробормотала Леста. — Она печатает их книжки.
— Какие же, например? Ни одной не видел.
— Но ей мешают. Нехорошие люди. И подсылают своих… под видом учителей.
— Что ты говоришь, Леста? Кого подсылают?
Она зевнула. Я медленно соображал. Новая фантазия или… Судя по всему, речь идёт… Надо спросить. Я решился.
— Что ты сказала Гладышеву?
Она вздрогнула.
— Прости, но Камсков рассказал. Ты что-то сказала Гладышеву в коридоре, тот побледнел и кинулся прочь.
Она молчала.
— Новая тайна, — пробормотал я.
— Я не знаю никакого Гладышева, — произнесла она твёрдо.
— Зато его знают все остальные. Он преподавал литературу в твоём классе.
— Ах, этот… — новый зевок. — Так он вовсе не Гладышев.
— А кто же?
— Его настоящая фамилия Васин. И вовсе он не учитель. Я ему и сказала.
— Кто же он, если не учитель?
— Нехороший человек. Он мучил людей. Я ему и сказала.
— Откуда ты всё это знаешь?
Она пожала плечами.
— Так кто это Гладышев, чёрт возьми? Или Васин?
— Зачем тебе это? Он человек несчастный. Служил там, где хорошие люди не служат. Делал то, что не делают добрые люди. Он думал, сменит фамилию, его не узнают…
— Чёрт знает что, — сказал я. — Почему именно ты?
Она снова пожала плечами.
— У тебя досье? Например, мой день рождения. Скажи, откуда знаешь число?
— Оттуда же, откуда ты знаешь мой день.
— День твоего рождения?
— Да.
— Но я не знаю, поверь, не знаю.
— Ты мог посмотреть у директора. Там есть, как ты сказал, «досье».
— Но я не смотрел, клянусь тебе, Леста! — воскликнул я…
— Потому что знаешь и так.
— Не знаю!
— Может быть, позабыл?
— Не знал никогда!
Она посмотрела на меня пристальным взглядом.
— А как же в Хертогенбосхе? Разве не в день моего рождения ты проник в особняк? И разве не жёлтые крымские розы ты бросил к моим ногам? И ты поздравил меня. Значит, ты знал, что это день моего рождения.
— Тебе надо успокоиться, — сказал я. — Выпей ещё немного. Коньяк расслабляет.
Она поманила меня пальцем. Я подошёл, наклонился.
— Так говори, когда же мои день?
— Угадать?
— Говори.
— Ничего не могу придумать, кроме того, что мы с тобой родились в один день. Семнадцатого сентября.
— Ну вот. А ты говорил, что не знаешь.
— Шутница моя…
……………………………………
……………………………………
……………………………………
Мы лежим, обнявшись. За окном снова снег. Полощутся белые нити. В комнате посветлело. Её тонкое узкое тело. Запах волос. Мы лежим неподвижно. Мы одно существо. Мы появились на свет в один день. В один день мы исчезнем. Какое безмолвие. Не хочется говорить. И не нужно слов. Только снег за окном. Только её дыхание.
……………………………………
……………………………………
Наступили мокрые холодные дни ноябрьских празднеств. Вера Петровна позвонила из Москвы и сказала, что приедет дня через три. Я не решался спрашивать о делах. По главной площади, в центре которой всё ещё высился монумент Вождя, двигались колонны демонстрантов. Из громкоговорителей вырывались лозунги, разобрать их было почти невозможно. Сипело, хрипело, лаяло. Слова пропадали, различался только крикливый тон. Хмурый Вождь молча рассматривал демонстрантов и, казалось, сердился. Был он уже не в чести, но ещё не в опале. Одни до сих пор поклонялись ему, другие вслух проклинали. У его каменных сапог лежали сегодня чахлые цветочки, а раньше их были целые груды.
