Константин Сергиенко - Самый счастливый день
Я попивал коньяк, и чем меньше становилось его в бутылке, тем более естественным казалось подняться, отправиться на Святую. Шестой час, за окном темнеет. В конце концов, почему учитель не может навестить больную ученицу? Я подошёл к окну и увидел, что вид из него заштрихован косым туманом. Под фонарями роилось подобие мошкары. Пошёл первый снег.
Первый снег. Что ж, это повод для встречи. Пора извлекать на свет свою тёплую куртку, берет и польские ботинки с железными заклёпками. Я посмотрел на себя в зеркало. Впрочем, и недурён. Довольно высок, широкоплеч. Взгляд строгий. Да, очень строгий взгляд. Я направился к двери, взялся за ручку и тут же отпрянул. Раздался резкий звонок, звонок в мою дверь. Кто бы мог быть? Может, Котик? Этого ещё не хватало. Притвориться, что нет дома? Наивно, с улицы видно, что в окнах был свет. Да и вряд ли Котик. Этот предпочёл бы позвонить по телефону. Что гадать. Я повернул ручку и открыл дверь.
Передо мной стояла она. Запахнувшись в кургузое пальтецо, надвинув берет по самые уши, покрытая мерцательной россыпью талых снежинок. Она смотрела на меня с улыбкой. Ни напряжения, ни испуга в глазах. Тихий блеск.
Я отступил молча, пропуская её в переднюю. Захлопнул дверь.
— Как я тебя поймала! — сказала она, отряхиваясь, расстёгивая пальто, будто её давно ожидали.
— Я знала, что ты собрался ко мне.
— Откуда?
— Мне показалось. Можно пройти?
— Проходи ради бога.
— Ты не пугайся. Я знаю всё. Что ты один. Что ты обо мне думал. Не удивляйся.
— Я уж давно перестал удивляться. Входи, я поставлю чаю.
— Я знала, что ты собрался ко мне. Но ты бы меня не застал.
— Тебя не было дома?
— Нет, я была. Но мне нужно. Когда я оделась, то вдруг поняла, что ты скоро придёшь. Тебе ведь было бы неприятно, что в доме нет никого?
— Ещё бы! Но куда же ты собралась? Ты больна.
— Ты знаешь, на улице снег, у тебя так тепло. — Она забралась с ногами на кресло. — О, ты пьёшь коньяк. Я тоже люблю коньяк.
— Час от часу не легче! — воскликнул я. — Какой коньяк в твои годы?
— Это было давно. — Она взяла в руки бутылку, повертела. — И не такой. С золотой наклейкой, латинскими буквами. Но шампанское лучше.
— Понимаю, — засмеялся я. — Фантазёрка моя дорогая. Это всё те же сны?
— Кто знает. Может быть, то, что сейчас происходит, сон. А то, что было во сне, настоящая явь.
— Что же было?
Она чуть зевнула.
— Тепло. А мне надо топить. Ночью натягиваю на себя все одеяла.
— К тебе приходили из класса?
— Да, приходили.
— Ты бы попросила Камскова. Наколоть дрова, затопить печь. Это ведь так приятно.
— У меня есть дрова… — Она смежила веки, привалилась к высокому подлокотнику.
Я принёс плед, накинул ей на колени, подоткнул.
— А помнишь… — сказала она, не открывая глаз.
Я молча слушал.
— Помнишь, как ты привёз мне крымские розы? Огромные, шафрановые. Каждая с голову ребёнка. Такой чудесный букет… Он долго стоял, ты не можешь представить, как долго. Он стоял несколько лет, и от него исходил всё такой же запах… А вечер в Хертогенбосхе? Ужасный, ужасный вечер. Пожар. И тебя схватили.
Она вздрогнула и открыла глаза. Взор сначала был неподвижным, потом прояснился и остановился на мне.
— Продолжай, — сказал я.
— Который час?
— Полшестого.
— Надо идти. — Она снова закрыла глаза.
Молчание. Медленная, полусонная речь:
— На улице снег. Ты смешной. Ты знаешь, сколько мне лет? Я второгодница. Когда первый снег, мне хочется плакать. А сегодня не было слёз. Потому что я шла к тебе. И вдруг он посыпал. Я подняла лицо, и он меня трогал. Осторожно. Маленькими холодными руками…
Молчанье.
— И что за напасть? Я всюду тебя встречаю. Зачем ты пришёл на бал? А уж если пришёл… Почему ты не мог никогда совершить поступок? Ходишь вокруг да около. Не так, надо не так. Нужно идти до конца, нужно решиться. Только тогда будем вместе, будем счастливы до скончанья веков. Соберись же с силами, соберись. Они разбегутся, не справятся с нами… А ты, ты даже боишься первого снега…
Её бормотанье становилось неясным. Я снова налил коньяка. Господи, что мне с ней делать? Хоть бы ангел явился из пламени купины. Хоть бы шепнул два слова…
Она вскинулась резко, повернулась к окну.
— Что там, пожар?
Я подошёл к окну.
— Нет, тебе показалось.
— Который час?
— Без четверти шесть.
— Мне пора.
— Но куда же?
— Я говорила. Завтра бабушкин день. Мне надо в церковь. Поминовение заказать.
— Какая церковь, что ты! Холодно и темно. На улице снег!
— Мне нужно. Сейчас там служба идёт.
— Но где это, далеко?
— Я ходила. Кажется, час или больше. Но я успею.
— Я тебя не пущу.
Она улыбнулась. Подошла, прислонилась легко.
— Мне пора.
— Тогда я пойду с тобой.
— Нет, нет, могут увидеть.
— Я не могу одну тебя отпустить. Надень мой свитер. И ещё шерстяные носки. А, вот резиновые сапожки Веры Петровны. Сейчас будет слякоть. Надевай, надевай. Иначе я запру дверь на ключ.
На улице было темно. Снегопад прекратился. Небесная белизна улеглась на землю, на крыши и ветки дерев. Было тихо, пустынно, ново. Особо уютно светились окна. Люди не покидали квартир, они отдыхали, готовились к трудной неделе. Только в одном дворе резвилась стайка детей. С птичьими криками они терзали новое покрывало земли.
Нам повезло. Слегка подморозило, и слякоти не случилось. Мы быстро шагали по твёрдой дороге. Город расстался с нами без всякого сожаления, только Потёмкин гукнул тяжёлым басом сирены.
— Это старая церковь, — говорила она. — Бабушка часто ходила.
— Как же тут уцелела церковь?
Она усмехнулась.
— У нас свобода вероисповедания. А уцелела просто. Пришли немцы, в деревне ни одного приличного дома, только полуразбитый храм. Здесь генерал был какой-то важный. Согнали народ, подновили церковь и сделали штаб. А когда отступали, в штабе этом заложников расстреляли. После войны тут пленные немцы были. Их всё водили показывать, говорили про злодеяния. Какой-то немец нашёлся, архитектор. Церковь предложил восстановить. Чтобы вроде музея. Ну и восстановили, сами же немцы. А потом кто-то из Москвы приезжал. На всю округу ведь ни одного храма. Ну и открыли. Только не музей, а как раньше. Эту церковь так и зовут, Немецкой. На самом деле она Скорбященская.
Как-то особенно ясно раздвинулось небо. Нежно поскрипывал под ногами снег. Неисчислимые мелкие звёзды развернули над нами искристый шатёр.
— Тебе не холодно?
— Нет. Знаешь, я какая выносливая. Прошлой зимой не топила неделю, и ничего. Правда, было тепло.
— А что было десять, нет, сотню зим назад? — спросил я шутливо.
— Ах, я не помню, — ответила она очень серьёзно. — Память приходит обрывками. Мигнёт и исчезнет.
— Я где-то читал, что в Японии есть человек, который считает, будто живёт вечно. И очень точно рассказывает, что было сто, двести, пятьсот лет назад.
— Все живут вечно, — ответила она убеждённо. — Только память плохая.
— Разве бабушка твоя не умерла?
Она усмехнулась.
— Если бы она умерла, зачем заказывать поминовенье. Делать ей приятное. Человеку, которого нет, всё равно. Бабушка есть. Она ждёт в другом месте. Судьба разлучает людей, чтоб испытать их чувства. Когда люди рядом, у них притупляется пониманье. Они обязательно должны расставаться. Надолго. На сто лет и больше. А потом встречаться и начинать всё сначала.
— Господи, кто тебя всему этому научил? — воскликнул я.
— Я всегда это знала.
— Давно хотел тебя расспросить. Может быть, это и неделикатно. Ты получаешь письма от мамы?
Она промолчала.
— Тебе неприятно?
Молчала. Я почувствовал себя уязвлённым.
— Хорошо, я не стану больше…
Мы долго шли, не сказав ни слова. Наконец вкруг дороги развернулись огоньки. Начались заборы, дома. Деревенька в одну улицу привела нас к ограде церкви. Около неё толпились старушки. Всего одна лампочка на столбе освещала ворота.
— Дальше ты не ходи, — сказала она, — могут увидеть.
— Я сомневаюсь, чтобы кто-то из города, а тем более из школы посещал божий храм.
— Ты ошибаешься, — сказала она.
— Но тогда они могут увидеть тебя.
— Смотри, — сказала она.
Сняла с себя красный берет, достала чёрный платок, закуталась плотно, спрятала плечи.
— М-да, — сказал я, — узнать трудновато.
— Я скоро, — она исчезла в воротах церкви.
Из храма слышалось тихое пение. Смиренные прихожанки тянулись ко входу, кланялись и крестились.
Я поднял воротник куртки, поглубже надвинул берет, засунул руки в карманы. Что-то нереальное происходило со мной. Вот я, учитель литературы, столичный житель, стою у входа в скромный деревенский храм. Скорбященский, а в просторечье Немецкий. Жду девочку-сироту, мою ученицу, в которую, вероятно, влюблён. Нет, почему сироту? У неё есть ведь мама. Но мама прячется где-то. Прячусь и я. Прячется Леста. Вся жизнь моя совершила нежданный курбет. Я думаю только о ней. Благие надежды, которыми полон был по дороге «к месту моего назначения», отошли в туманную даль. Жизнь спряталась. Что будет дальше?
