Константин Сергиенко - Самый счастливый день
— У меня плохое предчувствие, — мрачно сказал Камсков.
Случился у меня разговор и с двумя подругами, Гончаровой и Феодориди.
В школе бурлил и веселился субботник. На долю 9-го «А» досталась уборка класса, учительской третьего этажа и зоологического кабинета. Девочки, повязавшись платками, споро вытирали пыль, мыли полы. Мальчики носили воду, задирали девчонок и время от времени исчезали в общеизвестных местах, откуда явственно тянуло дымом. Проханов никогда не работал. За него трудилась компания, Струк, Орлов и Куранов. Флегматичный Проха сидел на подоконнике и ковырял то в носу, то в ухе. Кажется, его ничто не интересовало. Однажды лишь вспыхнула искра любопытства, когда я читал иронические строки Тургенева о двадцатилетних российских генералах, убивающих время на европейском курорте. Проханов даже задал вопрос: «В двадцать лет генерал? Враньё». Пришлось объяснять, что продвижение к чинам в старые времена отличалось от нынешнего. С рождения дети сановитых дворян записывались в гвардию, иные годам к шестнадцати достигали штабс-капитана, а то и майора. Бывали и малолетние полковники. Это поразило Проханова совершенно. Я видел, как он тайком листал на уроке библиотечную книгу «Герои Отечественной войны 1812 года». Время от времени Проханов являлся то с подбитым глазом, то с шишкой на лбу. Я знал, что он верховодит группой подростков в барачном квартале. Им противостоит банда какого-то Лисагора. Время от времени возникают драки, доходящие до поножовщины. В этих драках Проха неистов. В школе, однако, тих, незаметен. И будто бы из-за матери, которую бьёт отец и все благие надежды которой связаны только с сыном. Отца Проханов грозится убить. В школе делают вид, что ничего об этом не знают. Приводов в милицию у Проханова пока нет. Но на третий год в девятом его не оставят, уж как-нибудь выпихнут из благополучных стен. Проханов не был учеником, он только числился. Судьба его в этом смысле педсовет не интересовала. «Отпетый» — как-то выразился про него директор.
Его дружки тянулись к этой же тропке. В особенности исполнительный «молотобоец» Куранов и вечно озлобленный Струк. Может быть, только Орлов отличался в сторону сентимента. Он вечно влюблялся. Прошлогодней страстью была Феодориди, и на руке его выше локтя появилось фиолетовое сердце, пронзённое стрелой с именем «Стана». В этом году он влюбился в Круглову и собирался украсить её именем другую руку. Орлову мешали уши. Ко всему можно привыкнуть, но такие уши переводят человека в разряд посмешища, особенно для прекрасного пола. Орлов это знал, и способ его ухаживаний был шутовской. Он задирал, кривлялся, мог толкнуть, ущипнуть до синяков. Девочки не любили Орлова.
Окружение Маслова стояло по развитию выше. Но было что-то тайно несимпатичное в их отношениях. В сущности, Прудков, Валет и Петренко так и оставались тройкой адъютантов, сменявших друг друга на этом посту. Только однажды я видел маленький бунт. Валет и Петренко, чем-то задетые, пару дней сторонились своего генерала. Надо отдать должное Маслову, он быстро уладил конфликт. Я видел сам, как он подошёл к Петренко, взял за плечо и говорил что-то мягко, ласково улыбаясь. Петренко расцвёл. Маленькая уступка со стороны командира — великое дело для рядового.
На субботнике Маслов трудился, как все. Даже вымыл полы в коридоре. Был разговорчив и весел, а мне подмигнул панибратски.
В зоологическом кабинете хозяйничали Гончарова и Феодориди. Я рассматривал скудные муляжи динозавров и пыльные чучела птиц.
— Арсеньевой снова нет, — как бы невзначай произнесла Гончарова.
— Да, да, — рассеянно согласился я. — Опять болеет?
— Мы ещё не были у неё, — ответила Стана.
Я бросил пробный камень:
— Странная всё-таки девочка. Не такая, как все.
Наташа и Стана молчали, продолжая протирать унылого медведя из папье-маше.
— Как она учится по другим предметам?
— По химии двойки, по физике тройки, по математике то и другое, — сказала Наташа.
— Неспособная?
— Ну да! — возразила Стана. — Просто не хочет.
— Лентяйка?
— Да вроде нет…
— Я вижу, не слишком знаете свою подругу.
— Какая подруга! — возразила Наташа. — Попробуй с ней подружи!
— А что такое?
— Нет, правда, Николай Николаевич, — вступила Феодориди. — Леська не подпускает. Сама по себе.
— А пробовали подружиться?
— Конечно!
— Я лично нет, — холодно возразила Наташа. — Я с троечницами не дружу.
— Разве отметка имеет значение?
— Имеет! Если человек способный, почему не хочет, как все? Разве ей трудно выучить несколько формул? Просто высокомерие. Не знаю откуда. Один раз сказала: «Мы с вами разные люди». Интересно, кем она себя считает? Мама за границей? Не доказано.
— Ты как-то зло говоришь.
— Леся может обидеть, — вступилась Стана Феодориди. — Она сама не хочет дружить.
— У неё особая психика, — сказал я миролюбиво, — её нужно понять.
— А кого не нужно? — вспылила Наташа. — Почему вы её защищаете, Николай Николаевич? У Ани Струковой не особая психика? Вся в накале, срывается по мелочам. А у Веры Фридман? У Веры мама только что умерла. Вы обратили на это внимание? С Арсеньевой носятся все, начиная с Камскова…
— И кончая?
— Все! — выпалила Гончарова.
— Да ладно тебе, Наташ, — вмешалась Феодориди. — Николай! Николаевич, в самом деле. У Арсеньевой какое-то особое положение. В школу не ходит, уроков не учит. На комсомольских собраниях её не видали. Вызвали как-то на педсовет, спросили, почему плохо учится. Мамин адрес просили, чтобы написать. Она повернулась и просто ушла. Ни слова! Так и махнули на неё рукой.
— Что же делать? — спросил я. — Судя по всему, Арсеньевой очень трудно. Живёт одна, характер не тот…
— Мы, конечно, поможем, — сказала Гончарова, поджав губы, — но и ей надо подумать…
На том и кончился разговор. Ночью я долго не мог заснуть. Острая жалость терзала душу. Нежное, одинокое, беззащитное существо. Оно не в ладах с этим миром. Необъяснимые фантазии, нелепые выходки, отстраненность. Каким мирам сопричастна её душа? Она и здесь, и там, далеко. Как, должно быть, мучительно её одиночество, как болезненны страсти, сменяющиеся безразличием ко всему. Кто она, кто? Загадка. Я вскакивал, начинал одеваться. Бежать к её дому? Ложился опять. Что делать? Я вовлечён в историю не только странную, но и опасную. Оставить, Лесту теперь не имею права, просто не в силах, по и продолжаться так дальше не может. Нас рано или поздно заметят. Встанут на дыбы. Такое начнётся! У нас в институте преподаватель увлёкся студенткой. Его исключили из партии, выгнали с кафедры. Но то в институте, в столице. Что же станется тут, в захолустной школе? И всё всплывали, всплывали в сознании строки:
О, как убийственно мы любим,Как в буйной слепоте страстейМы то вечно вернее губим,Что сердцу нашему милей…
Неужели со мной произошло… Неужели… Нет, нет, это немыслимо, невозможно…
Внезапно похолодало. Тотчас поблёкли краски, последние листья сжались, сжалось всё небо, дымы Потёмкина затвердели, переломились и пали на серый город.
Подняв воротник пальто, я бесцельно бродил по улицам, но на Святую повернуть не решался. Воскресенье, прохожих много, а меня здесь уже знают. Иногда кивают, здороваются. Это родители, приходившие на собрание.
Вера Петровна уехала в Москву с очередными хлопотами о возвращении мужа. Без неё чуть-чуть сиротливо. Закурит, поговорит, пожарит картошку. Мало-помалу приучает меня к коньяку. Я рассказал ей историю с «Кораблём дураков». Она хохотала. Намеренно или нет, но Егорыч всё-таки внёс некое сходство «дураков» с Химозой и Наполеоном. Картина теперь перекочевала в мою комнату, но вешать некуда. Да и не вяжется это произведение со стилем квартиры Сабуровых.
Тоска. Как там она, моя ученица? После вчерашнего разговора её навестят. Я представляю картину. Приходят Наташа и Стана, а там уж Камсков. Серьёзный, хороший мальчик. Что-то чувствует, подозревает. А может быть, видел, но не решается оценить.
В горле першит. Потёмкин чадит во всю силу. Говорят, на месте Барского сада будут строить какой-то склад. Куда тогда деться? Что ни говори, а идея Камскова заслуживает внимания. В другой школе ей было бы лучше. Вернее, нам. Но это, увы, невозможно. И так она привлекает внимание. А тут демонстративный переход. Побег. Зачем? От кого? А может, покинуть школу мне или вовсе уехать… Этот Гладышев не даёт покоя. Ситуация в чём-то схожа. Приходит в школу, работает некое время. Уезжает внезапно. И как раз после таинственною объяснения с Лестой. Пора об этом спросить. Я до сих пор о ней мало знаю. Пока она уклоняется от ответа. Бабушка, мама, погибший на войне отец… Вся жизнь облечена загадочной дымкой. Но до чего же тянет. Как тянет теперь меня к ней. В её закрытый таинственный мир. Я вспомнил одну, в чём-то схожую с Лестой натуру, к которой влекло меня в институте. Внешне полная противоположность. Темноволоса. Строго красива. Сумрачный, опущенный в землю взор. Полуулыбка всегда на лице. Какая-то скрытая мысль. Неприступность. Словом, тайна. Так я считал. Но человек бывалый мне разъяснил. Что ты, старик, какая там тайна. Клиника, только и всего. И надо сказать, девушка эта и вправду оказалась в больнице. Той самой. Может, и здесь? На первый взгляд да. Но… нет. Тут другое. А что? Я размышлял напряжённо. Что же другое? Незримая глубинная связь между нами. Словно за плечами долгая жизнь, выпавшая ныне из памяти. Первая же встреча обнаружила это. Первый стык взглядов. Вольтова дуга, спаявшая души… Брожу и брожу. От «метро» подальше. Не ровен час выскочит Котик. Наподобие чёртика из шутейной коробки. Сегодня все пьют. Беспомощный инвалид осел у забора. Шатаясь и распевая, прошла компания с аккордеоном. Какая тоска. Может, пойти в кино? Но туда в воскресенье попасть невозможно. Толпы людей осаждают кассы «Победы», а идёт там знаменитый трофейный «Тарзан». Я поплёлся домой. Ноябрьские праздники на носу. Нелюбимый, весьма нелюбимый месяц. Где-то читал я, волчий. Так стало тягостно, что я решился на «преступление». Извлёк из кухонного шкафчика начатый коньяк, армянский, три звёздочки, уселся в кресле и принялся попивать с важным видом, представлял себя героем романа. Затем я достал Библию и отыскал нужное место: «Моисей пас овец у Иофора, тестя своего, священника Мадиамского. Однажды провёл он стадо далеко в пустыню и пришёл к горе Божией, Хориву. И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнём, но куст не сгорает. Моисеи сказал: пойду и посмотрю на сие великое явление, отчего куст не сгорает. Господь увидел, что он идёт смотреть, и воззвал к нему Бог из среды куста и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я, Господи. И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая…» Я вспомнил строку из её посланья: «Всё лето искала неопалимый кустик, но не нашла». Да как здесь найти его, девочка милая. Учёные, слава богу, уже просветили. Не было никакого чуда, и кусты, горящие-несгорающие существуют на самом деле. Они выделяют летучие эфирные масла, которые воспламеняются в жаркий солнечный день. На Синайском полуострове это растение называется диптам или куст Моисея. Попадается что-то подобное в горных районах Крыма. Увы, не в забытых богом Бобрах. И всё же, и всё же. Мой день рождения, например. Икона Купина Неопалимая в её доме…
